ПОПОВА Ирина
http://www.flickr.com/photos/13442264@N06/
http://rufos.livejournal.com/
 февраль-март 2009г.

Куба рядом

Есть только один способ заставить этот мир вертеться вокруг себя — понять,
куда он собирается повернуться в следующий момент,
и немедленно очутиться в этом месте.

     [Вместо предисловия]
 Шататься по облупленным жарким улицам, грозить пальцем подзывающим меня мужчинам, заскочить к чернокожему юнцу, который на табуретке нальет мне кофе за один песо, потом в местный бар, чтобы купить там за два с половиной песо настоящую сигару в подарок отцу, — и снова шататься по улицам и площадям, где все так просто и притягательно, глазеть на портреты революционеров и допотопные авто, инопланетные вело-такси и толпы рассеянных экскурсантов, и думать: какая невероятная цепь закономерностей притащила меня сюда и какого черта мне теперь с этим делать?

 Я не знаю, когда пришло оно — понимание, что я должна поехать на Кубу.
 Однажды, классе в одиннадцатом, еще слушая рок и загнав себя в очередное подростково-депрессивное состояние, я зашла в авиакассы и спросила: «А вы можете посмотреть, сколько стоит билет на Кубу?». Тетенька в окошке посмотрела на меня подозрительно и спросила в ответ: «А в какой город вы летите?». Я пожала плечами: «Не знаю».  Кассирша тоже не знала. Мимо нее каждый день проходили толпы людей, которые собирались куда-то и точно знали пункт назначения, как он называется, какая там среднегодовая температура и уровень преступности, а она все так же сидела за этим окошечком, наблюдала их всех, сама никогда не двигаясь с места. И в школе, возможно, у нее была тройка по географии. Она не знала, какая столица у Кубы.
Не знала этого и я…
 Ей пришлось позвонить кому-то и выяснить.
— Гавана.
— Гавана! Точно! — сразу вспомнила я.
 Тетенька посмотрела на меня еще более подозрительно, потом набрала что-то у себя в компьютере.
— Самый дешевый билет туда — обратно будет стоить около тридцати пяти тысяч.
— А виза туда нужна?
 Она еще раз что-то перепроверила.
— Нет, виза не нужна.
 И я вышла из касс счастливая, как будто только что действительно съездила на Кубу.
 Конечно, у меня не было тридцати пяти тысяч.
 В кармане не было даже денег на трамвай.
 Вообще-то, тогда я и не собиралась на Кубу. Мысли об этой стране как-то сами возникали в момент безнадежного состояния и отсутствия смысла. «А где-то есть Куба, и там совсем другая жизнь». Это было почти песней, звучащей у меня внутри. И эта песня меня спасала, совершенно точно.

 У меня не было никаких конкретных представлений об этой стране. Далекое где-то, где есть пальмы и песок, где никак не распрощается с жизнью и абсолютной властью дедушка Фидель. Фильм «Грязные танцы» и книжка «Старик и море» — вещи, не привязанные в моей голове к конкретному месту. И это все.
 За время, прошедшее с посещения касс, я успела отрастить дреды, побриться налысо и снова вырастить волосы, почти доучиться в университете и внезапно и фатально стать фотографом-документалистом, нигде толком не могущим найти себе применение.
 За эти годы у меня в голове откуда-то взялось четкое представление о месте, в котором я ни разу не была. Так часто бывает в снах: сюжеты разные, но их действие происходит в одних и тех же, уже знакомых и знаковых пространствах.
 Куба мне ни разу не снилась, но я как бы внутренним умом видела все это: побережье справа, там ходят черные люди почти без одежды, поют свои песни, чистят ножом кокосы и выглядят как пираты. Мне казалось опасным и немыслимым туда ехать. Еще картинка: совсем рядом с побережьем — обшарпанный район города, длинная галерея с арками — слева, вот здесь прямо на улице вечно бреет кого-то старик-парикмахер, вот там, чуть дальше, тусуется молодежная банда, и я знаю даже, в каком кармане у кого запрятан нож.
 Иногда сны и видения отпечатываются четче и ярче, чем сама реальность. Съездив на Кубу и увидев настоящую страну, все ее запятые, заковырки и внутренние смыслы, по возвращении я с удивлением заметила, что первоначальный пространственный образ никуда не исчез, а продолжал упорно сверкать в голове как настоящая Куба, сильнее всего реального, что я видела там.
 Так вот, к черту сны, здесь больше не будет ни одного куска, сочиненного бредущим куда-то воображением.
 Более того, мне хочется развеять все эти странные ассоциации коллективной выдумки, записанные у каждого второго на подкорке, и рассказать о той Кубе, которую я увидела сетчаткой глаза, которая после этого не растворилась в коридорах памяти, а осталась запечатленной на тысячах фотографий и в тысячах строк потрепанной салатовой тетрадки, которую я теперь с пафосом могу называть «моим кубинским дневником».
 Здесь будет только реальность, которая стоит сотен дешевых вымыслов, которая будоражит, разжигает воображение, заставляет задуматься и переосмыслить что-то внутри.

 [Москва]
 Я сидела в зимней Москве, и хандра накатывала на меня своими черно-серыми волнами.
 Из-за кризиса закрылся журнал, в котором я работала, мой руководитель в школе фотографии послал меня ко всем чертям, моя подруга уехала в Индию, а я сбежала из зубного кабинета прямо перед операцией, с уже начавшей действовать заморозкой, и снова вернулась в свою комнатку на окраине города, в комнату, где сложно представить, как такое малое количество вещей может так чудовищно завалить все жизненное пространство…
 Не принимая никакого решения, я подняла трубку и стала набирать телефоны туристических агентств с вопросом, сколько стоит билет на Кубу. Моя заморозка зуба еще не прошла, и люди на другом конце провода с трудом понимали, чего я от них хочу. Самый дешевый билет оказался в той фирме, которая, по иронии судьбы, неделю назад отправила мою подругу в Индию. И стоил он столько же, столько и тогда, пять лет назад, в задрипанной тверской авиакассе. Будто специально ждал меня, мой билетик.
 Я прикинула, что на завершение всех дел мне нужно три недели. Без регистрации на Кубе можно находиться максимум месяц. Вот и получилось, что я лечу туда четырнадцатого февраля, а возвращаюсь оттуда пятнадцатого марта. Хорошие даты. Просто замечательные. Кто-то в день всех влюбленных женится, а кто-то летит на Кубу. В одиночку. Мне сразу понравились эти числа, и я поехала в агентство за билетом.
 В этот момент я вспомнила, как недавно встретила в аэропорту восемьдесят таджиков, которых обмануло агентство и подсунуло фальшивые билеты в Мекку. На границе с Турцией их депортировали обратно в Россию. И вот они, сломленные жизнью восемьдесят бедолаг, сидят и ждут неизвестно чего. Но у меня другая история. И своя Мекка. Моя подруга была уже в своей Индии, и мне не приходилось сомневаться в честности туроператоров.
 В этот вечер я пошла в клуб «Карибы», где все танцевали латиноамериканские танцы и пили мохито. Две чернокожие девочки на каблуках и в очень коротких юбочках сказали, что они кубинки, работают в России танцоршами и скоро уже возвращаются на родину. Я обрадовалась и сообщила, что сегодня купила билет на Кубу, но они мне, конечно, не поверили. Закивали в ответ, поулыбались, но я же видела по ним, что не верят. Одна из них достала из сумочки дорогой айфон, чтобы записать мой номер.
 На этой дискотеке я напилась рому и все никак не могла допроситься ди-джея-кубинца по имени Пинк, чтобы он поставил, наконец, что-нибудь кубинское вместо русской попсы. После старой версии «Бамболео» можно было спокойно уезжать — в одном такси с совершенно типичным славянским парнем, который танцевал сальсу еще хуже, чем я.
 Итак, на подготовку оставалось три недели, когда я с ужасом прочитала в Интернете, что основная масса кубинцев знает только испанский.
 Когда-то я изучала английский —– успешно и с удовольствием. Потом пыталась штудировать немецкий и французский —– уже менее продуктивно. По сути, мне так и не удалось ни разу поговорить на этих языках. И все же, после всего этого испанский показался мне детской игрой. Я взяла у приятеля толстый учебник, где в текстах рассказывалось о том, как Хуан и Педро встают в шесть утра, делают зарядку и идут работать на завод… или как заседал рабочий комитет… Было и про любовь: Хуан познакомился с родителями Хуаны, и они все вместе пошли вечером в театр.
 Я читала этот учебник в метро, за едой, в туалете… Читала без особого интереса — меня совершенно не волновали Хуан и Хуана и их бурные социалистические отношения. Но фразеология и грамматика как-то сами собой прилипали к оболочке моего мозга, чертя там новые бороздки. Мне нравился этот процесс.
 Примерно сутки я скачивала в Интернете аудиоуроки и аудиокниги на испанском. В серии аудиоуроков мужчина низким волнующим голосом обучал, как сходить за покупками, постричься у парикмахера, купить антикварную мебель или заказать у ювелира колье в испаноговорящей стране. Аудиоуроки я слушала в короткие переходы от дома до метро и еще на ночь, засыпая где-то на третьей минуте, всегда на одном и том же упражнении. Это их «искучча-и-ррепита», — до сих пор звучит у меня в голове.  Только спустя какое-то время, уже на Кубе, я догадалась, что это значит «Слушай и повторяй».
 В Интернете нашлись знакомые, которые уже бывали в вожделенной стране. Среди них была девочка Маша, которая вместе с другом объездила весь остров на велосипеде. Я приехала к ней в гости, чтобы наслушаться страшилок: про то, как они остановились на ночевку в деревне, и какой-то сумасшедший чуть не зарезал их, потому что слишком хотел их кроссовки. Про то, что каждый второй просит денег за фотографирование, воры и попрошайки на каждом шагу. Она отдала мне карту острова и посоветовала изучать испанский. Я похвасталась, что изучаю его уже неделю, на что Маша как-то недоверчиво хмыкнула.
 И вот уже на корявом, но своем испанском я разослала письма нескольким десяткам кубинцев, которых нашла в «Клубе гостеприимства» — системе адресов и вписок в Интернете. К этому времени я уже знала, что Интернет на Кубе доступен только в университетах и еще иногда лучшим профессионалам в узких областях. Поэтому кубинцев в «Клубе гостеприимства» оказалось не так много, около половины объявлений было коммерческих, что по законам клуба просто недопустимо. Тем не менее мне все же удалось найти нескольких искренне настроенных друзей.
 Действительно, на Кубе единственный способ заработать нормальные деньги — это туристы. На них и зарабатывают. При чем в основном это делает государство. Оно ввело правило: хочешь принимать иностранных гостей у себя дома — имей лицензию. И цены на ночлег поэтому тоже фиксированные государством. Это называется «каса партикуляре» — частный дом. Поэтому даже среди членов «Клуба гостеприимства» половина — владельцы таких домов, а другая половина не может у себя ни у кого вписывать.
 А ведь кубинских членов клуба тоже можно понять. Они в неравных условиях с остальными: сами почти не могут ездить в другие страны, и у них получается только принимать гостей.
 Но с моим отсутствующим заработком и полупустым кошельком было всего 2 варианта: либо ночевать где-то бесплатно, либо не ехать вообще.
 К удивлению, на мои письма откликнулось много людей, которые захотели принять меня и сделать своим гостем. Почему? Зачем? Не знаю. Возможно, потому что просто хорошие люди.
 Откликнулся через этот клуб и один кубинец, который живет в Москве.
Матео.
 Мы встретились с ним в метро, и я не сразу узнала его. Это был темнокожий мужчина, кожа которого от долгой русской зимы стала такой же болезненно-бледной, как у местных. Он, как и все, был одет в черную кожаную куртку и черные брюки и почти ничем не выделялся среди московской депрессивной толпы. Выглядел он печальным и усталым, совсем не похожим на тех пригламуренных кубинцев, которых я встречала в ночных клубах нашей столицы. Мы с ним пошли в Макдональдс.
 Я купила для него гамбургер и кока-колу. В ответ на это он встал и ушел. На стуле оставалась его куртка. Через десять минут, отстояв в очереди, он принес мне кофе и пирожное.
 Он почти не говорил по-русски, совсем мало по-английски, а я не могла нормально объясниться по-испански. Нам никак не удавалось выбрать язык общения, и мы окончательно запутались. Да и в его истории тоже все было очень запутано. Я поняла, что он уже два года в Москве, а на Кубе у него жена и двухлетняя дочка, которую он ни разу не видел. Матео очень скучает по ним, он любит Кубу так, как Россию никогда не сможет полюбить. На родину он не может вернуться, так как находится в статусе политического беженца и уже автоматически потерял свое гражданство — Куба лишает его через год отсутствия в стране. Если он все-таки вернется, то его сразу посадят в тюрьму. А жену его сейчас уже не выпустят из страны. Он родом из Санта-Клары — города, который там считается городом Че и где Че похоронен. Я вспомнила продающиеся на Арбате футболки «Че Бурашка» и впервые подумала, как же можно опошлить образ героя, если слишком много о нем говорить. Мы с Матео хором спели в Макдональдсе песню про Команданте, и это нас очень сблизило. Он тут же начал спрашивать, не соглашусь ли я стать его московской женой, ну или хотя бы переспать с ним разик, а я начала объяснять, что с русскими девушками такой номер никогда не пройдет, что мы холодные, а они, кубинцы, — слишком горячие, а если говорить именно про меня, то я — лесбиянка. Наша с ним солидарность нисколько не испортилась из-за этого.

 — Какой самый бедный на Кубе регион? – спросила я в надежде получить хоть какую-то полезную информацию перед поездкой.
 Он показал на карте самый юг, окончание длинного острова, то, что называется Сьерра Маэстра.
 — И что там люди делают?
 — Ну, выращивают коку…
 — …Кокаин?
 Он замахал на меня руками:
 — Что ты, что ты… Наркотики на Кубе строго запрещены. Кока, ну это самое…
 И он не знал, как дальше объяснить, а я только потом, уже на Кубе, поняла, что кока — это всего-навсего кокос.
 Он сказал, что я должна обязательно поехать в Санта-Клару, пожить там у его родственников и передать им всяческие подарки, а я ответила, что еще не знаю, насколько мне это интересно.
 Но он настоял. Он поехал проводить меня в аэропорт. Мой самолет улетал в пять утра, я собиралась выезжать на такси в три, а Матео из экономии сидел в зале ожидания с вечера.
 Мои сборы превратились в какой-то кошмар. Я никак не могла решить, что же нужно взять, чтобы не обременить себя лишним, но иметь все необходимое. Многие ненужные вещи я взяла, подразумевая их в качестве подарков, ведь я уже слышала от Маши, что там у людей нет ничего, даже мыла и одежды.
 Мой скромный друг Матео спал на кресле в аэропорту, когда я туда приехала. Он всучил мне коробку и пакеты с подарками, среди которых я разглядела дешевый радиоприемник и потрепанных кукол Барби. В свободную руку мне легла фотография чернокожей девицы. «Это моя жена. Ее зовут Йисер. Она встретит тебя в Гаване». Потом он позвонил ей и подробно описал, во что я была одета. Мы с ним долго спорили, какие у меня «панталонес», белые или кремовые. Этот звонок стоил Матео гораздо больше, чем он мог себе позволить, и не было на свете ничего трогательнее такой всеобъемлющей заботливости.

 [Москва — Гавана]
 Самолет принадлежал «Эйр Франсу», и мы летели с пересадкой в аэропорту Шарль де Голля. Значит, Париж. Париж и Куба —– это были как бы две заветных мечты, которым было суждено исполниться одним махом.
 Приветствие по-французски (боже, я все уже забыла). В самолете — смесь русских и французов, контраст между теми и другими сразу же бросается в глаза. Папа и три «петит анфанта», которые ползали по нему всю дорогу. Одного посадит на место — другой уползет. Прямо как в советском мультике про обезьянку. Снижаемся, голубые облака — можно щупать взглядом. Почему же кажется, что французы — это какие-то очень культурные и образованные люди?..
 Я вспомнила, как позавчера мне рассказывала подруга, побывавшая в Париже: «За вид на белый собор на Монмартре из окна туалета я готова была простить им все — и грязь, и дороговизну этой гостиницы». И только теперь я поняла ее.
 Французы на голову выше ростом среднего русского. Это придает дополнительное ощущение культурности и значимости. Плюс красивый язык и очень хорошая одежда. Аэропорт, похожий на космическое сооружение, где от одного терминала до другого нужно добираться на автобусе. И все его помещения будто пропитаны смесью из дорогих духов. Милые бесстрастные негритяночки за информационными стойками постараются понять тебя на любом языке. Duty-free: одежда известных брендов, дорогой алкоголь. Я, конечно, ничего здесь не куплю, но, по совету турфирмы, прошу дать мне их фирменных пакетов. Пакеты оказались ярко-розовыми, чего я от Франции никак не ожидала. Ярко-розовыми, как сборник кустарной попсы. Или как китайский купальник, выгорающий от первой встречи с солнцем. Но в этот пакет на обратном пути можно будет положить ром, чтобы его не отняли в аэропорту. Хотя до этого обратного пути еще так далеко, и неизвестно, что может случиться со мной, а уж тем более с этими пакетами.
 Вот и очередь на Кубу. Во время пересадки сменился и контингент: вместо бизнесменов «Москва — Париж» — отдыхающие «Париж — Гавана».
 Соседка по креслу — чернокожая женщина с ребенком-блондином. Невозможно поверить, что это ее сын. Она говорит, что Швеция — самая свободная и демократичная страна в мире. Я не знаю,но наверно это действительно так. Отворачиваюсь от женщины и смотрю кино.
 И впервые за время всех этих безумных сборов и приготовлений возникает мысль: что я здесь делаю? Куда я рвусь? Все эти люди в самолете готовы тащиться на другой конец земли, чтобы поваляться неделю на пляжах и посидеть в барах. Я — не готова. Я еду вовсе не из-за этого.
 Все вокруг только и твердят, что Куба — бедная и глупая страна с низким уровнем культуры, зато высоким уровнем проституции; страна, где нужно иметь огромные запасы терпения, где каждый хинетеро готов выкачать из тебя последние деньги. Фотографии Кубы видели все, проститутки и обыватели на фоне синих стен — этим уже никого не удивишь.
 Но для меня Куба — это уникальное место на планете; место, где идеально могут сочетаться социализм и свободная любовь. Я еду сюда затем, чтобы увидеть, как это устроено изнутри, разглядеть все грани свободы и счастья и понять, насколько эти две вещи возможны при крайней бедности людей.
 Но прежде всего я еду в поисках Кубы внутри себя. Уехать из этого унылого и пасмурного города, занесенного снегом по ручку двери, где нужно куда-то спешить, где все от тебя чего-то ждут. И приехать на берег, залитый солнцем, словно хлеб — абрикосовым джемом, где все улыбаются и никуда не торопятся, играют музыку и поют свои песни.  Окунуться в совершенно иную среду, где нет никаких обязательств и привязанностей, начать жить с нуля. Это как проснуться однажды утром и обнаружить в зеркале чужое отражение. Очутиться в новом месте, говорить на новом языке и видеть, как сами вещи, называемые новыми именами, от этого становятся другими.
 Я с нетерпением ожидала всего, что там со мной произойдет. Каких людей встречу, какие истории увижу, в какие места попаду. Я не верю в судьбу и ее предписания. В этот момент я особенно четко увидела: в этой задачке под названием «жизнь» всегда есть только «Дано». Что найти и как, всегда решаешь сам.
 С такими мыслями я летела в самолете, и мне казалось, этот полет никогда не кончится, — но вот заложило уши, мы начали снижаться, внизу показалась кромка моря, пальмы и дороги, по которым медленно ползли автомобили-букашки. Это было именно то, что я ожидала увидеть, но все же никак не представляла реальным.
 В аэропорту, проходя через кордон иммиграционной службы, я решила блеснуть своими знаниями испанского. «Буэнас диас», — сказала я. «Буэнас тардес», — вежливо поправил меня мужчина за стойкой, показав, что на часах уже три часа дня, и отправил обратно заполнять какую-то бумажку. В бумажке все было только на испанском, и мне пришлось попросить служащую аэропорта заполнить ее за меня. Я огляделась. Прощай, родина. Ни одного русскоязычного человека вокруг. Теперь целый месяц придется приспосабливаться и как-то выживать. Я была в восторге.
 Аэропорт был наполнен чернокожими людьми. Их не пускали за ленточку, из-за которой выходили пассажиры. У одних на табличках были имена их гостей, другие кричали «Комнаты! Дешево!», третьи просто смотрели в толпу.
 Я начала искать по фотографии девушку, имя которой, конечно же, давно вылетело у меня из головы, но заботливый Матео подписал его с обратной стороны фотографии. Йисер. Странное такое имя…
 Наконец она сама подошла ко мне. Я была очень рада, что не пропала, не потерялась, а продралась так просто сквозь облака на другой конец земли, чтобы встретить жену своего друга. Зачем-то я стала говорить ей об этом по-английски, хотя она понимала его так же плохо, как и русский.
 Я была счастлива, что я на Кубе. Я должна была быть, и на самом деле чувстовала теплые приливы радости в груди. Напротив аэропорта были пальмы, много пальм, и вывеска с какой-то революционной надписью. Йисер искала нужный нам автобус. Все французы, летевшие со мной, давно были встречены и увезены на такси или трансферах в свои отели. Одни мы с Йисер сидели на остановке, болтая ногами. В этот момент я поняла, что моя поездка будет в корне другой, чем вся жизнь до этого.
 Куба пахла по-другому. Наверно, это были запахи чернокожих людей, их пота и одежды, запахи другой земли, другой еды, других растений.
 Мы сели в желтый автобус. Там играл местный реггей-тон, и девочка лет шести крутилась вокруг поручня, дрыгая задом. Взрослые смеялись и подбадривали ее. «Такая далеко пойдет, — думала я. — Лучше продаст свое тело — лучше накормит семью». Этот образ так зацепился у меня в памяти, что не отпускал весь месяц. Пожалуй, он точнее всего может рассказать о кубинской культуре, и кубинских женщинах.

 [Куба]
 Мы долго ехали по жаркой Гаване.
 На всех стенах и заборах пестрели революционные лозунги, и там, где старой краской было написано «Фидель», рядом пририсовывали свежей «…и Рауль», как бы не забывая, что он тоже с самого начала был революционером.
 Мне казалось, мы три или четыре раза пересаживались с одного автобуса на другой. Йисер каждый раз на входе совала водителю какую-то монетку, и мы проходили в салон. В автобусах не было так душно, как в Москве летом, наоборот, их продувал свежий ветерок. Пассажиров было много, но они терпеливо переносили езду, не толкаясь и не переругиваясь. Я с благоговением смотрела на этих людей, одетых непринужденно и ярко, на их лица, на их улыбки. Это были люди самых разных оттенков кожи, от очень светлых до очень черных, иногда были странные сочетания: например, очень черный человек с европейски тонкими чертами или очень белый человек с плоским носом и пухлыми губами. И люди, казалось, не замечали своих различий, все ехали в одном автобусе, все жарились в одном пекле, все терпели друг друга, дружили и улыбались.
 Трое мужчин пили ром из таких коробочек с соломинками, в каких у нас продается сок. Они начали заигрывать со мной и спросили, есть ли у меня жених. Я знала это слово, «новио», решила им подыграть и сказала, что у меня в каждом городе обычно новый жених, а в Гаване еще нет, и я объявляю конкурс. На это моя Йисер почти закричала, зажала мне рот и за руку вытащила из автобуса на следующей остановке. Она начала объяснять, что все подобные типы очень «пелигросо», но я никак не понимала, что это значит, мне запомнился только ром в коробочке и татуировка с Че у одного на плече. Я объяснила Йисер, что всего лишь исследую таким образом мир. Она этого не поняла и потом долго рассказывала всей семье Матео эту историю с женихами как какой-то необыкновенный курьез, который выдала эта чудная иностранка. А я слушала и смеялась вместе со всеми, но каждый раз мне хотелось спросить: «И что такого?».
 С этого момента я стала слышать слишком часто ото всех слово «пелигросо» и скоро догадалась, что это значило «опасный». То же самое мне говорили перед тем, как я уезжала из России: осторожнее с дорогой камерой, прячь подальше кошелек, не разговаривай с незнакомцами. Мне же Куба показалась самой доброжелательной и располагающей страной в мире. Гораздо опаснее и чужее — Москва, но почему-то ни кубинцы, ни москвичи об этом не догадываются.

 [Санта-Клара]
 Наконец мы доехали до перекрестка, где начиналось шоссе на Санта-Клару. «Мы что, даже не посмотрим Гавану? — спросила я. — Ведь уже смеркается». Йисер покачала головой. Это тоже было для нее «пелигросо». Я заверила, что у меня есть знакомые из «Клуба гостеприимства» и мы можем остаться у них. Но Йисер отказалась. Так, сама ничего не решая, я оказалась на пути в маленький провинциальный город. И покорилась. Все равно в эти первые моменты на Кубе мне было интересно все, и было неважно, в какую сторону двигаться.
 Моя спутница подняла руку и начала ловить проходящие машины. Я вспомнила, что в моем путеводителе было слово «автостоп». Я порылась и нашла: «асер ботейа», то есть «делать бутылку».
— Ты что, собираешься делать бутылку? — спросила я, и мое мнение о моей новой подруге резко улучшилось, я даже перестала считать сказанные ей слова «пелигросо». Я решила ей помочь и тоже начала сигналить водителям, думая, что моя белокожесть и желтый походный рюкзак вызовут у них дополнительный интерес или хотя бы сочувствие.
 Но все было бесполезно. Тогда Йисер отстранила меня от дела, взяла в руки синюю двадцатку и принялась ей махать. Водители стали останавливаться, но из короткого диалога выяснялось, что все они едут не туда.
 На самом деле автостоп на Кубе имеет строго официальный характер. Буквально за углом от того места, где мы с Йисер занимались самодельным автостопом, стояла геометрически выстроенная очередь из кубинцев — тетушки с сумками, парни в военной форме, молодые мамы с младенцами. Все они записывались в список к человеку в желтой форме со свистком. У этого человека на планшетке была расчерчена таблица с порядковыми номерами, фамилиями и направлением. Он свистел в свой свисток автомобилям и находил человеку подходящую попутку.
 Только вся проблема этой системы заключалась в том, что людей все равно было гораздо больше, чем транспорта, и даже самый добрый автомобилист не мог обслужить всех голодранцев, а останавливаться по свистку человека в желтой форме — дело добровольное.
 Наконец остановился дряхленький автобус. Все выстроились в очередь, но когда стала залезать я, водитель запротестовал, закричал и замахал руками. Мест свободных и так не было до того, как он остановился. Почему же он отказался меня брать, что за дискриминация? Я начала было качать права на корявом испанском — бесполезно… Йисер оттащила меня и спокойно сказала: «Подождем следующего».
 Только потом я догадалась, что он, возможно, не хотел брать иностранную пассажирку из-за того, что у него нет специальной лицензии на провоз иностранцев. В этой стране все разделено на сферы для местных и для туристов: еда, транспорт, жилье, дискотеки, пляжи. Даже существуют две разных валюты. И не дай бог кто-то пересечет полосу отчуждения. Взыщется не с иностранца, а с того, кто несанкционированно оказал ему услугу, — с кассира, билетера, водителя.
 Вот и сидим мы в сумерках, кукуем на пустой остановке.
 При виде следующего автобуса я твердо решила молчать. Обо всем договорилась Йисер, а я просто залезла в автобус и плюхнулась на свободное место. К ее величайшей радости, за меня платить не пришлось, я оказалась зайцем. Я стала порываться заплатить за себя, но вспомнила, что за весь день так и не поменяла свои евро…
 Мы мчались по унылой пустыне, и чем-то фактура дороги, занавески автобуса и ландшафт за окном напоминали Казахстан, дорогу из Астаны в Караганду. Мы с Йисер шуршали бесконечными твиксами из упаковки, которой я запаслась в парижском аэропорту. Потом я много раз пожалела, что слопала их так быстро, ведь на Кубе туго со сладостями, и что бы я потом не отдала за пару таких обычных твиксов или сникерсов…
 И, как это бывает всегда, именно в тот момент, когда дорога уже начала казаться бесконечной, мы вдруг остановились и выгрузились на пустой улице маленького провинциального городка. Желтые фонари освещали маленькие одноэтажные домики, мимо процокала лошадь с одиноким кучером на телеге.
Лошадь!
 Я стала ее фотографировать, как будто сроду не видала лошадей. У меня было ощущение, что я попала если не в средневековье, то на какие-нибудь улочки Хосты или Кудепсты, куда не решаются заглядывать сочинские туристы.
 Потом я узнала, что одноэтажные домики и гужевой транспорт — фирменная черта Санта-Клары, как, впрочем, и любой другой кубинской провинции. Кроме лошадей, здесь еще ездят на велосипедах или на велорикшах (биси-такси), мотоцикл здесь роскошь, а какой-нибудь допотопный американский автомобиль или настоящий русский жигуленок может считаться предметом особой гордости среди местных.
 Мы взяли такси — эта машина, предположительно, была старше моей мамы и чуть младше бабушки. Йисер попросила остановить и заплатила двадцать песо — это около двадцати рублей. Потом пришлось пройти еще минут пятнадцать пешком по дороге, и все ради того, чтобы сэкономить еще двадцать песо.
 Мы зашли в одноэтажный домик, и нас встретила мать Матео, ужасно похожая на него, его сестры, племянницы и еще какие-то родственники, названий которых я не могла перевести. Такого приема я не ожидала. Они очень долго разглядывали радио и кукол Матео, примеряли одежду, которую я подарила, потом читали его письма, потом радостно листали гламурные журналы из французского аэропорта. Если бы я знала, что эти журналы вызовут такой восторженный интерес, я взяла бы не два, а пять разных номеров, чтобы девочки не рвали их друг у друга из рук. Всем молодым девушкам семейства было интересно, как выглядят француженки, во что они одеваются и какие у них украшения.  Они долго рассматривали, гладили и нюхали понравившиеся страницы, а я при этом вздыхала, глядя на них. Они не были какими-то оборванками, но их одежда, как и на всех кубинцах, была очень яркой, дешевой и безвкусной.
 За ужином меня накормили до полной отупляющей сытости. Это был рис, салат, томаты и фасоль с подливой. Держа в руках все новые блюда, мама Матео (все вокруг ее называли абуэла (бабушка), и для меня тоже она обрела такое нарицательное название) приговаривала: «Эсте — арос», «Эсте— лечуга» (Это - рис, это – салат) . После того как я попробовала, все семейство спрашивало, понравилось ли мне. Я отвечала: «Си, си, ме густо мучо». Больше ничем выразить свой восторг и благодарность я не могла.
 Почему-то о лечуге отзывались с каким-то особым трепетом и вдохновением. Я этого не понимала, ведь это же обыкновенный зеленый салат, который называется у нас просто «салат».
 У меня же особое вдохновение вызвали апельсины — «нараньха». Они были маленькие, с черными пятнами, их сок тут же разъедал кожу. Я стала отдирать кожуру ногтями, но меня остановили, отняли апельсин и стали чистить его ножом, как картошку.
 А потом был свежевыжатый сок из гуаявы, и это было чудеснейшее из лакомств, которые я пробовала.
 Оставалось только кивать и говорить, что мне понравилось — очень.
 Я говорила, что в Москве нет таких свежих овощей и фруктов зимой, что к нам везут все из-за границы, все дорого и пропитано химией.
 «Что же у вас тогда едят?» — спросили меня они.
 И я не смогла ответить на этот вопрос. Не могу же я сказать кубинцам, что у нас едят кто что хочет, потому что в магазинах есть все. Что если кто-то желает ананас, то он может его купить, но это будет не так интересно и приятно, как съесть ананас на Кубе, особенно если тебя им угощают хорошие люди.
 Я хотела сказать, что у нас часто едят картошку и борщ, но слова «картошка» на испанском я не знала, а слова «борщ» не знали они.
 Конечно же, больше всего их интересовало, как живет Матео. Ну что я могла им ответить? Что живется ему откровенно плохо, что он выглядит, как бедолага, плохо одевается и наверняка плохо ест, ходит пешком, потому что экономит на метро, что здесь страшно выходить вечером из-за скинхедов и просто московских хулиганов, что за два он года не смог начать говорить по-русски и просит меня найти ему хоть какую-нибудь подработку… Этого я сказать им не могла.
 Я видела, с каким трепетом они разглядывали присланные фотографии. Там он одинаково стоит и улыбается в одной и той же клетчатой рубашке на фоне здорового и устрашающего весь мир Кремля, на эскалаторе метро, которого на Кубе сроду не видели, в магазине техники обнимая гигантские колонки, на фоне чужой черной иномарки, где-то в селе среди романтичных березок, потом у мангала с шашлыком… Матео выбрал все те символы хорошей, другой жизни, которая недоступна на Кубе. По тому, как они листали французские журналы, как они восторженно обсуждали «хорошую» жизнь Матео, я поняла, что, несмотря на социализм и официальные призывы потреблять минимум, у всех людей существуют одни и те же представления о благополучии. Что бы там ни вещал Фидель об идеалах революции, девчонки все так же хотят хорошие шмотки, а мальчишки — дорогую машину и ухоженную девчонку.
Йисер сказала:
 — Он не передал мне духи. Он что, забыл, что я в прошлый раз по телефону его просила о парфюме? Он тебе что-нибудь говорил о духах?
 Наверное, Матео действительно забыл, а может, подумал: зачем ей здесь духи без него?

 [Йисер]

 На следующий день мы с Йисер пошли гулять по городу.
 — Скажи, почему ты так одеваешься? — спросила она.
 — Как? — не поняла я.
 — Ну, не сексуально…
 Она объяснила, что если бы я одевалась более сексуально, то я бы понравилась большему количеству парней.
 Я говорю:
 — Ну, как бы объяснить, у нас сексуально одеваются проститутки. А все остальные одеваются обыкновенно.
 Российский провинциальный гламур и рынки китайского барахла — пустяки по сравнению с кубинскими представлениями о красоте. Здесь даже пятидесятилетние женщины одевают розовые топики с блестящими полустертыми надписями «DnG», открывая свои старческие дряблые животы.
 Также я объяснила Йисер, что вовсе не обязательно иметь жениха. Можно иметь, а можно не иметь — ничего страшного в этом нет. Но она считала по-другому и тут же начала подбирать мне кавалера.
 Уже издалека она спрашивала: «Тебе нравится этот мучачо? А вон тот? Тебе какие нравятся – негрИтос или бланкИтос (черненькие или беленькие)?», и невозможно было ей объяснить, что я не за женихами сюда приехала. Все парни оказывались ее приятелями, и мы останавливались и подолгу болтали с каждым. Мне приходилось использовать все свое знание языка, чтобы рассказать, что я приехала вчера из России и что там ужасно холодно и снег. Когда словарный запас заканчивался, мне приходилось стоять и ждать, когда моя подружка Йисер наговорится с очередным «мучачито». Я уже начала тяготиться такой опекой и думала, как бы мне сбежать из-под нее.
 Мы зашли в обменник. Йисер встала в очередь. На мои сто евро она вынесла толстенную пачку денег, которая не влезала в мой кошелек. Это были разноцветные потрепанные бумажки, на какой-то мелкой красной купюре красовался тот самый портрет Че. «Это — песо, монеда насионале, — объяснила она. — Местные деньги, которыми здесь платят за транспорт и продукты на рынке. А это, — она показала на тоненькую пачку из нескольких купюр, — CUC, си-у-си. Доллар. Монеда конвертибле. На эти деньги покупаются иностранные товары». И я поняла, что без нее у меня была бы в руках только тонкая пачка, потому что песо выдают только местным. За песо жизнь на Кубе дешевая, почти бесплатная. На них можно купить ограниченное число товаров по государственным ценам.
 Потом мы пошли на рынок. В воскресный день это было таким самым популярным развлечением. В центре рыночной площади крутились ржавые карусели. По дороге на маленькой машинке с надписью «HAPPY» ехал белый мальчик с удрученным лицом. За ним, в самодельном прицепе из фанеры и картона, привязанном к машине веревкой, ехал чернокожий мальчик, изо всех сил крутил руль и улыбался.
 И тут, на рынке, я впервые услышала живые звуки кубинских ритмов, это было именно то, что так ярко ассоциировалось у меня в голове с Кубой, музыка как тонкая нить, связующая разные культуры и цивилизации… Именно такую музыку я слушала эти безумные три недели перед поездкой, продираясь сквозь сугробы, сквозь долгие поездки в метро, сквозь грубость и невежество, в мечтах о прекрасной и удивительной стране, где светит солнце и все играют и танцуют так, как мне никогда не научиться…
 Я потащила Йисер на звуки. Она неохотно согласилась. На невысокой площадке играли старые музыканты. Звук шел из небольших колонок. Вокруг собралась кучка народа, в основном это были маргинального вида старики, которых у нас бы назвали бомжами. Сказать так на Кубе — язык не повернется. Две худощавые тетки в коротких юбках и ярких топиках (если бы не это, можно было бы назвать их старухами) танцевали в центре круга.
 Музыка была явно импровизированной, колонки шипели и фонили, и все же я стояла как завороженная.
 Через некоторое явление время Йисер потянула меня за руку. Ей было стыдно здесь светиться— вдруг кто-нибудь из ее знакомых увидит, что она слушает такое.
 И я вдруг поняла, что вся эта старая кубинская «трова», весь этот клуб «Буэна Виста» — это такое же поросшее быльем, как у нас «Катюша» или «Во поле березка». Это было популярно когда-то, это знают за границей, но молодежь чурается, как опостылевшей культурной памяти, дурацких стереотипов. Их можно стесняться, над ними можно шутить или использовать как основу для чего-то нового, но воспринимать всерьез — невозможно.
 Йисер все-таки увела меня с этой площади. Потом мы долго ходили по разным рядам, где на стенах лавок были портреты вождей — рядом со свеклой и кукурузой. На одной из стен был изображен Че, немного похожий на Антонио Бандераса. В очереди среди покупателей стоял парень, на майке которого был американский флаг. «И как его здесь еще не побили?» — спросила я у Йисер, но она пожала плечами: «А что такого?».
 Долго смотрю за руками суетящегося мальчика-продавца, который взвешивает помидоры. Он пишет мне на картонке свой номер телефона. Амед. Киваю и улыбаюсь. Знаю, что не позвоню, но не говорю об этом. Наблюдаю, как он взвешивает мне и Йисер помидоры. Отбирает самые спелые, но никаких скидок. Здесь и так все слишком дешево. В моих руках шелестят мелкие красные купюры с изображением Че.
 Потом я купила Йисер пиво за CUC, поболтала еще с несколькими ее дружками, и мы отправились с тяжелой сумкой домой.
 Я поняла, что отдана в распоряжение Йисер, и она будет сопровождать меня всюду, особо не тяготясь этим, но и не стараясь сделать что-то специально для меня, не спеша попивая свое пиво («Купи мне еще одну сербеску!») и болтая с встречными («Смотри, какая мучача приехала из России – подруга Матео»).

 Йисер была настоящей кубинской девчонкой. Она стремилась одевать юбки как можно короче, топики – как можно открытее. У нее были чуть вылупленные глаза (как у матери) и манера рассуждать обо всем поверхностно, но упорно, будто бы ее убеждения распространялись сразу на целый мир.
 Да, нелегко ей пришлось, и это тоже отражалось на ее лице. Волей какого-то нелепого случая ее угораздило сделаться женой не слишком удачливого Матео, выглядящего гораздо более серьезным и вдумчивым чем она.
 Нет, ее нельзя обвинять в легкомыслии – ведь она родилась и живет в пожалуй самой легкомысленной стране в мире, в стране, которая смеется, танцует и занимается любовью несмотря на все невзгоды. Йисер в точности соответствовала коду внешнего вида, поведения и ментальности своей несчастной страны.
 И все же, на ее лице отпечатался след какой-то невыразимой боли и грусти. Она часто готова уставиться в одну точку и провести так довольно долго. Такие погружения в молчание – это как бы маленькая смерть, маленькое признание поражения перед временем и судьбой.
 У нее мало шансов увидеть Матео. Пожалуй, слишком мало, чтобы она или он могли в это всерьез верить. Но, самое интересное, ни она ни он, кажется, по-настоящему этого не желают. «Скажи, Матео по мне скучает? Он меня любит, как думаешь?» - повторяла она вопросы, как заклинания, и я не могла ответить.
 То же самое спрашивал у меня Матео, когда я вернулась. И я так же молчала и не знала, что ответить ему.
 «Я так скучаю по Матео. Мне так грустно без него», - говорила мне Йисер, употребляя очередную сербеску. Но мне казалось, что грустно ей вовсе не от отсутствия любимого мужа, а просто от своего собственного неясного положения.
 Она живет с маленьким ребенком, который требует слишком много внимания, денег и забот, чтобы с этим можно было справиться молодой легкомысленной девице в одиночку.
 Она вынуждена в доме свекрови, потому что замужней женщине вернуться в родной дом – это величайший позор из возможных. Это значит – признать себя брошенной и до конца своих дней обреченной на стыдное в этих краях одиночество. Со свекровью у них очень непростые отношения, та часто смотрит на нее укоризненно, но не осмеливается что-либо заметить.
 Йисер - молодая женщина, яркая представительница того типа, который не может и дня прожить без физически ощутимого внимания противоположного пола. Ей на каждом шагу представляется случай к измене. Но она ограничивается лишь кокетством. Потому что вся Санта-Клара знает историю Матео.
 Эта пара вообще кажется мне такой странной и нелепой, что может быть порознь они более могут считаться парой, чем будучи вместе. Если бы объединить две реальности в этих двух далеких концах земного шара и поставить этих людей рядом, то они бы смотрелись… как два существа с разных планет, между которыми невозможна ни любовь, ни даже понимание.
 Правильный, верящий в семейные ценности, но абсолютно потерявший все ориентиры, уже почти пожилой Матео, беспокоящийся о правах человека и мировой справедливости, и его молодая смазливая подружка, у которой в голове столько же мозгов столько опилок.
 Эта связь кажется случайной, не имеющей никаких причин, кроме дурацкого каприза судьбы.
 Может быть, Матео сбежал не от социализма, а от неудачного брака, в чем теперь боится признаться даже самому себе? Ведь ни одна страна не дает статуса беженцев людям, спасающимся от войны или урагана семейной жизни.
 Эти мысли успели промелькнуть в моей голове, когда Йисер долго и напряженно смотрела в пустоту. Но потом, очнувшись, она продолжила трещать и ворковать, как ни в чем не бывало.


 [Семья Матео]
 Я еще ближе познакомилась с семейством Матео, и они все кажутся мне удивительными. Я хочу снять про них фотоисторию, через одну семью показать жизнь всего кубинского общества. Взгляд сразу цепляется за слишком короткую юбку жены Матео, за смешную крошку-дочь, оставшуюся без отца, за девочку переходного возраста — племянницу Матео, занимающуюся балетом, за тактильную привязанность к ней отца, на которого она совсем не похожа. Хуана, сестра Матео, и ее муж Пабло — «пинторы», художники, вручную делающие овощи-магниты на холодильник, такими украшены все дома в этом городе, да и в любом другом. Мать Матео — благородная старушка  Виктория. Мать Йисер — необыкновенно веселая женщина с выпученными, как у лягушки, глазами. Ее сынок с пузом, туповатый и помешанный на музыке регги-тон. Папаша, революционно подкованный и работающий в гостинице, где уже третий месяц живет извращенец-итальянец, приехавший за сексуальными развлечениями.
 Эта семейка — из тех, про которые пишут романы в несколько поколений, но это скорее не Толстой, а Габриэль Гарсиа Маркес и его «Сто лет одиночества».
 Вся их незамысловатая жизнь, их характеры и интересы открылись мне за один вечер, когда мы прошлись по домам всех родственников, везде были вкусно накормлены едой и разговорами.
 Кубинский язык представляется мне чистым издевательством над испанским. Наверно, никто в мире не говорит так невнятно, как кубинцы, — все звуки сливаются в сплошное неразборчивое «фу-фу-фу», и кажется, что у них всех какой-то ужасный дефект речи, который логопеды не смогли исправить в детстве.
 Из-за проблем с языком я нахожусь здесь в статусе какой-то полудурочки, которая ничего не понимает и с которой нужно иметь много терпения, чтобы хоть что-то втолковать.  Но иногда я лишь изображаю, что ничего не понимаю, и правы психологи: восемьдесят процентов информации из общения — информация невербальная. Я сама напоминала себе Эллочку-людоедку или дикаря из племени мумбо-юмбо. В моей голове было не больше трехсот слов и всего несколько готовых отлаженных конструкций, и мои мысли были не менее примитивны.
 Я попала в безопасную среду, где меня оберегает от всех опасностей и обеспечивает все мои жизненные нужды целое кубинское семейство. Я попала в маленькую Санта-Клару, а не в Гавану, как предполагала сначала. Меня удивляет все — люди, дома, автомобили. Мир перевернулся. Это другое полушарие, и здесь ходят вверх ногами по отношению к моей родине. Мир перевернулся также и внутри меня. Повозки, запряженные лошадьми, базар, где танцуют и пьют пиво, площадь Че, где по утрам орут куры и все бездельничают. Мы едем до улицы Барселоны: загорелый велорикша крутит педали, я уплетаю чурру — кукурузную лепешку с базара, и мир прекрасен, мир удивительно прекрасен.

 В этот вечер я все-таки решилась спросить у матери Матео, что она думает про режим Фиделя.
 То, что она мне сказала, потом повторялось в устах множества людей почти слово в слово, и наверное, сами они никогда не задумывались над этим всерьез.
 Виктория сказала, что страна при Фиделе пережила самые трудные времена, но он — умелый руководитель и сумел вырулить. Да, страна сейчас находится за чертой бедности, но виноват в этом не Фидель, а американцы, которые устроили тут экономическую блокаду.
 Слово «блокео» я потом слышала от очень многих людей. Это — главный источник всех бед.
 — Но у вас же у самой сын сбежал…
 — Матео… Он уехал зарабатывать деньги. Сначала был военным, потом работал таксистом, но в России он зарабатывает гораздо больше денег.
 И я вспомнила рассказ Матео, как он должен был пожизненно служить в армии, потому что уже имел военное образование и чин, как он сбежал оттуда и стал работать таксистом в Гаване, пока его не нашли и не пригрозили арестом. Тогда он спешно собрал документы и уехал в Россию как политический беженец. Теперь он мечтает поскорее уехать из России, но… не обратно на Кубу, а куда-нибудь в Европу, например в Испанию.
 Этот Матео, несмотря на весь свой вид неудачника, удивительно живучий тип. Он все время карабкается и копошится, как муравей, ищет себе лучших условий и не сдается. Я хотела бы рассказать Виктории, как я восхищаюсь ее сыном, но не знала для этого достаточно слов.

 Меня, как всегда, положили спать на огромную кровать и натянули по углам комнаты москитную сетку, хотя в доме не жужжал ни один комар. А на рассвете, когда лучи солнца только продирались сквозь деревянные жалюзи, стоило мне только зашевелиться, в спальню зашла абуэла (бабушка) с подносом в руках, на котором стояла малюсенькая чашка. «Кафесито?» — бодро спросила она. «Си, си, кафесито», — промямлила я сквозь сон. Поначалу я не знала, как реагировать на такой сервис, мне хотелось броситься к бабуле и крепко ее расцеловать, но потом я стала с достоинством принимать утренний напиток и с удовольствием выпивать тут же, под москитной сеткой.
 «Кафесито» на Кубе такой, что одна такая чашка заряжает на весь день — и не разу не было такого, чтобы после него колотилось сердце или дергались нервы.
 Увидев, что я с головой залезла обратно под одеяло, бабушка пришла и спросила: «Еще кафесито?». После второго спать расхотелось окончательно, и я засобиралась на прогулку, пока за мной не установился тотальный надзор Йисер.
 Виктория забеспокоилась: так рано, «пелигросо», мало ли что… А за ставнями тем временем бурлила жизнь: кричали куры, лаяли собаки, стучали копытами лошади, на учебу спешили пионеры в красных и синих галстуках, уже выползли на пороги и веранды старики и усаживались в своих вечные кресла-качалки… Мне так хотелось туда, пока не исчез этот волшебный свет, просачивающийся сквозь листья необыкновенных деревьев и освещающий каждую пылинку в воздухе.
 В доме начался переполох, доходящий почти до истерии: «Куда же ты? Что же делать?». Вдруг Виктория, не зная, как еще удержать меня, спросила: «Хочешь кокос?». Я сказала на свою голову: «Хочу», — и тут начался спектакль.
 Меня отвели во дворик-патио, где росла кокосовая пальма. «Эту пальму сажал сам Матео», — с гордостью сообщила абуэла, и ее голос дрогнул.
 Пришлось будить в соседнем домике Йисер, чтобы она принесла лестницу. Она, заспанная, в ночнушке, приставляет лестницу к стволу, и я, пошатываясь, лезу, но до самого кокоса достать не могу. Тогда приходится звать соседа с мачете, и за доставанием кокоса выбегает понаблюдать вся его семья. Нормальное такое кубинское утро, и сладкая кокосовая водичка струится по подбородку.

 Потом начинается завтрак: большая чашка кофе с молоком и плавающими в нем пенками, сэндвич с омлетом и помидорами внутри — удивительное кубинское лакомство. На обед и ужин — рис с фасолью, свежие овощи и снова этот божественный сок из гуаявы. Но эти блюда повторяются изо дня в день, в каждом доме во всех концах страны. Они очень дешевые, и вряд ли на Кубе можно найти что-нибудь еще.
 В этом потерянном городке, кажется, есть все, что нужно для счастья. Вот бабушка на табуретке продает самодельные сладости из жженого сахара. Вот дедушка на старом советском велосипеде. Вот дредастый художник, гордый своей новой деревянной скульптурой. Вот мастерская моих друзей, в которой они производят лепные овощи. Я иду по улице и вижу одинаковые дома, одинаковые веранды, на них сидят люди в одинаковых креслах-качалках и одинаково мне улыбаются, они курят одинаковые сигары и пьют один и тот же ром, который продается в любом месте по одной и той же цене. В каждом доме открыты двери, а если зайти внутрь, то увидишь одинаковые полки, на них фотографии, сделанные в одной и той же студии, и одинаковые лубочные фигурки, телевизор и новый холодильник. На холодильнике будут крепиться глиняные овощи, а внутри него будет одна и та же еда — бутылка воды, томаты, рис.
 Все в этой стране расцвечено яркими красками, и, несмотря на то что у людей здесь очень ограниченные возможности для деятельности, передвижения, потребления, они действуют в рамках этих возможностей, и они счастливы. У кого ни спросишь, все довольны режимом, все считают Фиделя лучшим и любимым лидером. Правда, с годами чистая и светлая мечта революции о том, как сделать всех счастливыми, начинает подгнивать с боков. Как и в Советском Союзе когда-то, здесь начинается эпоха застоя. То поколение, которое верило в идею освобождения от пут капитализма, уже уходит. Старых героев превратили в памятники, и эти памятники давно заросли мхом, а новых героев не может случиться в стране, где все определено режимом. Молодое поколение не станет ходить на субботники, которые пропагандировал здесь Че, не станет верить лозунгам, выведенным с детской старательностью на стенах. Парады и фестивали, все идеологическое, вызывает у них даже не презрительное фи, а какое-то спокойное равнодушие, как будто бы это все существует в параллельной реальности и совершенно их не затрагивает.
 Молодежь здесь любит музыку R-n-B и сексуальные танцы, их интересует количество гигабайт в плеере и марка духов и джинсов. В каждом местном клипе фигурирует красивая телка и блестящий новенький автомобиль. Каждый втайне поглядывает туда, за море, как бы ему ни ограничивали широту взгляда государственной пропагандой.
 Мы с Йисер встретили очередного ее друга на мотоцикле.
 — Возьми меня в Россию, — сказал он.
 — Зачем тебе Россия? Там холодно, люди мало улыбаются, и девушки не так сексуальны, как здесь.
 — Я хочу уехать отсюда, заработать денег, а потом вернуться обратно и жить на Кубе долго, чтобы у меня все было. Может быть, найти там жену или жениться здесь, построить второй этаж к дому и жить.
 Йисер сказала мне:
 — Таких, как он, очень много. Мы можем сделать с тобой бизнес: я буду находить желающих поехать в Россию, а ты — выписывать им приглашение. Деньги делим пополам.
 Я засомневалась, что желающих уехать будет достаточно, но потом убедилась, что это действительно так. Правда, приглашения в Россию им выписывать не стала – не хочу, чтобы на мою совесть легла ответственность за все, что с ними случится потом.

 [Че]
 Мы с Йисер пошли в музей Че Гевары. В Санта-Кларе их два: «Tran blindado» — бронепоезд, который когда-то подорвал Че, совершив тем самым ключевое событие революции, и «Plaza del Che» — площадь, где Че похоронен и где стоит его памятник. Бронепоезд, который наконец открылся после выходных, был набит французскими, немецкими и шведскими туристами. Все хотели посмотреть на оружие героя, на его одежду, они стояли в полупустом вагоне у цепочки, ограждающей экспозицию, и тихонько переговаривались, боясь нарушить благоговейную тишину пространства. За цепочкой стояла кровать с сетчатым дном (точно такая была у моей бабушки в тверской деревне), а рядом с кроватью — пулемет.
 В другом вагоне размещалась экспериментальная выставка, посвященная Че. Там был его канонический портрет, повторенный много раз и выложенный из камней, ракушек, бобов, риса, меди, дерева — всего, что есть в этой маленькой и бедной стране.
 И я вспомнила историю, которую я слышала о фотографе Альберто Корде, сделавшем эту, пожалуй, самую тиражируемую в XX веке фотографию. Говорят, он мог бы стать миллионером, получая проценты за использование изображения, но отказался от этого подарка судьбы, лишь однажды отсудив компенсацию у водочного бренда и подарив деньги детскому дому.
 Потом в центре города мы набрели на одну небольшую галерею, где были выставлены типовые военные гимнастерки с тем же известным портретом, намалеванным краской в примитивной манере.
 Зашли в книжный магазин — на прилавках лежит очень много государственных дешевых изданий о Че и Фиделе. Детская книжка с красивыми картинками, в которую тоже вставлены цитаты из дневников Че.
 Для меня это было уже слишком. Образ Гевары растиражировали, сделали его неоспоримой иконой для нескольких поколений людей. Уже никто не знает и не помнит, каким был настоящий человек. Мы видим один и тот же портрет, изображенный в виде граффити на стенах по всему миру, на майках и этикетках. И если в Европе этот образ является символом свободы, то на Кубе он сросся с государственной идеологией и одновременно туристическим бизнесом и вызывает только досаду.
 Стояла полуденная жара, когда мы дошли до площади Че. Окраина города, массивный памятник с революционными барельефами, над этим всем возвышается сам Че, врач-убийца, романтик и идеалист, вылепленный намеренно небрежно, в импрессионистской манере. По раскаленным лестницам и бетонным возвышениям ходят туристы, изможденные от жары. Они на вытянутых руках держат маленькие фотоаппараты, чтобы сделать памятные снимки, но глаза так слепит солнцем, и на жидкокристаллических экранчиках ничего не видно. Все, что они здесь делают - это пытаются сопоставить образ Че с ощущением его присутствия здесь, в этом месте. Но заметно, что у многих, несмотря на старания, ничего не получается; у других же просто ярковыраженная тоска и «ну-когда-мы-уже-пойдем-отсюда?» на лицах.
 Перед входом в мавзолей строгие смотрительницы отобрали у меня камеру и даже плеер с диктофоном. Я была возмущена, ведь Че сам был фотографом! Я стала объяснять про фотопроект и про то, что информацию с диктофона я могла бы расшифровать и перевести потом. Но смотрительница была непреклонна, и сопровождающей меня сестре Матео пришлось записывать все в блокнот под диктовку экскурсовода.
 В прохладном подвале могильного заведения на стене были таблички с именами покоящихся здесь революционеров. В центре наверху было написано: «Ernesto Che Guevara».  Экскурсовод на минуту благоговейно замолчала. Вероятно, в этот момент я должна была почувствовать священное и непередаваемое ощущение из песни “Y tu querida presencia, Comandante Che Guevara” («Твое возлюбленное присутствие, Команданте Че Гевара») и дрожь в поджилках, будто бы я совершила паломничество к гробу второго Христа. Но я стояла, повторяла про себя: «Здесь покоится тот самый Че», перебирала весь спектр возможных ощущений и не могла найти ничего подходящего. Во мне все еще бурлило возмущение по поводу запрета фото и диктофона, тело ощущало контраст перехода из жары в прохладу, а глаза никак не могли привыкнуть к полумраку.
 Я не почувствовала абсолютно ничего, никакого священного восторга и трепета, мне просто стало холодно и скучно, и я попросила: «Пойдемте?».
 И мы пришли в большой зал, где неумолкаемо шумели толпы экскурсий на разных языках, где было уже не так холодно, стояло много витрин и больших репродукций фотографий самого Че, которые выглядели, как рекламные баннеры. На экране непрерывно демонстрировалась видеозапись торжественного переноса тела Че. На этой самой площади было невероятно много людей. Все кричали, пели, держали плакаты и махали флагами. И все это под аккомпанемент песни «Hasta siempre comandante», которая всегда трогала меня почти до слез своим искренним пафосом, любовью к Че и верой в бессмертие его духа. А теперь она тоже не вызывает никаких эмоций, и пафос, искренний изначально в этом тексте, становится каким-то ненастоящим после того, как песня прокручена здесь тысячи раз для туристов.
 Позже я прочитала в Интернете, что в Боливии тело Че сожгли и развеяли пепел по ветру. Это значит, что вряд ли в этом мавзолее действительно находится хоть одна частичка кумира.

 [Комбатьенты]
 Осмотр основных достопримечательностей Санта-Клары закончился, мы сидели с Йисер в единственном на весь город ресторане, где обслуживали за национальную валюту.  Моя спутница обсуждала, какие жирные здесь официантки (у нее вообще существовало только по одному комментарию на каждый пол. Мучачо — «какой красавчик», чика — «какая жирная»), когда я прервала эти обсуждения и сказала:
 — Я бы хотела найти кого-то из старых революционеров.
 Она очень удивилась этой неожиданной для туриста просьбе.
 — Я хочу увидеть, что произошло с теми, кто были когда-то соратниками Че. Я хочу увидеть, в богатстве они или в нищете, в здравом или помутненном они рассудке, хочу услышать, что они думают о революции, во что они изначально верили и чем это в конечном итоге стало.
 Наверно, я говорила слишком громко, старательно выводя знакомые слова на испанском, потому что некоторые люди, сидевшие в ресторане, обернулись и посмотрели в мою сторону. Среди обернувшихся была пожилая пара, которая выглядела именно так, как могли бы выглядеть бывшие революционеры. Это были люди, на лицах которых хранился отпечаток многих лет, проведенных вместе. Несмотря на скромность, в их одежде было что-то, выдающее чрезмерное внутреннее достоинство. У старой женщины волосы были убраны в сложную прическу, а на ушах были висячие сережки.
 Они уже обратили на меня внимание и кивнули, позволяя подойти к их столику. Я сделала пару фотографий, а потом начала разговор, но день так утомил меня, что встречу решено было перенести. В то время, как мужчина записывал мне свой адрес в блокнот, женщина ковыряла длинным ногтем мизинца в ухе, а потом долго и удовлетворенно разглядывала извлеченную оттуда серу.


 На следующий день мы поехали по указанному адресу. Из нас получилась приличная делегация: я, как главный инициатор интервью, Йисер, как мой фиксер – секретарь и переводчик в одном лице, и еще испанец Рафаэль, который заскучал от обычного туризма и решил поглубже внедриться в среду. Его помощь была особенно важна, так как он сам всерьез заинтересовался темой и, к тому же, мог говорить на испанском. В эти дни я как раз читала воспоминания людей, которые когда-то интервьюировали Фиделя, и почти вошла в этот образ дотошного журналиста-исследователя.
 Таксист, который вез нас, заблудился и долго не мог найти адрес. Для меня это было удивительно, ведь Санта-Клара такая маленькая и провинциальная, местные должны знать каждый ее угол.
 Думаю, это случилось потому, что наш водитель слишком вдохновенно отреагировал на вопрос, сколько лет его автомобилю, и залился гордой автолюбительской тирадой, из которой я не поняла почти ни слова.
 Пол-утра мы колесили на древнем автомобиле по древнему городу, и даже деревья и собаки казались какими-то древними, из позапрошлого века. После этого удовольствия водитель, наконец нашедший адрес, запросил с нас совершенно не по-кубински кусачую цену.
 Так или иначе, мы стояли у порога очень респектабельно выглядящего особняка на окраине Санта-Клары. Нам открыла хозяйка, провела нас в идеально убранную гостиную, которая располагалась в типичной для Кубы части дома, обладала типичной меблировкой и расположением вещей. Затем хозяйка угостила нас типичным ананасовым соком со льдом, и по вкусу острых ананасовых частичек, которые попадались в напитке, я поняла, что сок был выжат вручную прямо перед нашим приходом.
 Старый революционер был исполнен важности своей исторической роли и ждал вопросов.
 Чтобы не попасть впросак, я стала читать один за другим вопросы, переписанные мной из чьего-то стародавнего интервью с Фиделем. Про революцию, про его воспоминания об этих событиях и взгляд на них, про то, как трансформировалась идея революции сейчас.
 Старик отвечал обстоятельно, но как-то формально, и, даже не разбирая смысла сказанного, я уже по тону голоса определила, что этот человек не скажет ничего важного для меня.
 Я высосала из стакана последнюю каплю сока и совсем заскучала. В разговор вступил испанец, и было видно, что они со стариком гораздо лучше нашли общий язык и теперь готовы трындеть хоть целый день, словно старые приятели.
 Но вот старик откинулся на кресло и всей своей позой показал, что он уже устал от болтовни и хочет немного отдохнуть. Напоследок я решила спросить, как он относится к персоне Фиделя, а он посмотрел на меня, как на сумасшедшую, и снова начал медленную и скучную тираду, полную идеологического пафоса, так же тыча указательным пальцем в воздух, как это делает сам старик Кастро.
 Я грустно разглядывала и вертела в руках пустой стакан, но акт хозяйской вежливости в виде порции сока был уже выполнен, и напрасно было ждать добавки.
 Под конец старик предложил Рафаэлю посмотреть отрывок из фильма, снятого про его отца. При этом меня он как бы проигнорировал, воспринимая просто как одну из стада бесцеремонных контрреволюционных журналистов, напрочь продавшихся капитализму.
 Оказывается, его отец был полевым командиром, и вот уж кто настоящий революционер. Мой старик зарядил в видеомагнитофон кассету, где еще более древний старик, прикованный к постели, дает двухчасовое интервью журналистке, машет костлявыми руками, изображая, по-видимому, стрекочущий пулемет и жаркие бои за революцию и свободную Кубу.
 Мы поспешили распрощаться, чтобы не пришлось все два часа это смотреть. Старик обрадованно пожал нам руки, но его жена приказала проводить нас и показать «чудесный сад». Старик чуть сник, но покорно согласился.
 Мы долго плелись какими-то закоулками, где бегали неумытые дети и старые женщины стирали в обветшалых тазах белье. При виде нашего старика абсолютно все встречные кивали ему с почтением, почти подобострастием.
 И вот, наконец, парк-дендрарий, который так рекомендовала нам посетить хозяйка. Пели какие-то птички, и мы счастливо погрузились в тень неизвестных деревьев после всей этой чудовищной жары, когда солнце шпарит прямо сверху, и некуда спрятаться…
 Дорожки в парке были посыпаны гравием, и, если верить рассказам, какое-то невероятное количество деревьев и кустов было собрано со всего света. Вокруг сновали рабочие в зеленых костюмах; они казались неотделимыми от всей этой зелени. Кажется, у них был обед, потому что все они несли в мисках какую-то неаппетитную серую массу. Хотя может быть, то, что я приняла за еду, было всего лишь удобрением, или, к примеру, кормом для рыбок.
 По бокам от дорожек были аккуратно расставлены нелепые бронзовые статуи мальчиков-эльфов, и вдруг, рядом с крошечным фонтанчиком, — еще более нелепая статуя Че.  Он был выполнен в том же стиле, что и эльфы, только без крылышек. Увлекшийся художник, по-видимому, забыл передать ему стандартные героически-пафосные черты. Че здесь так и остался недоделанным эльфом-переростком, утратившим свои крылышки в боях и еле держащим свой многострадальный пулемет. Мне этот образ очень понравился, но солнце слепило слишком сильно, чтобы можно было сделать хорошую фотографию. Однако старик-революционер настоял, чтобы я сделала кадр с Че и даже сама снялась на его фоне. В конце поездки, возможно, могла бы сложиться целая папочка из фотографий объектов, которые, по мнению других людей, я почему-то должна была сфотографировать.
 Через заднюю часть парка, уже без эльфов, где деревья больше напоминали дикие заросли, обвитые серой сухой лианой, мы вышли к зеленой остановке. Революционер спросил, пробовала ли я когда-нибудь сок каньи, и, получив отрицательный ответ, заявил, что сейчас меня им угостит. Я обрадовалась: сок сейчас — как раз то, что нужно.  Старик категорически отказался принимать от меня деньги и сам заплатил целых полпесо(!) мальчику на остановке. В его руке оказался стакан с какой-то мутно-серой водицей, очень холодной и приторно-сладкой. Глотнув, я решила, что больше никогда не стану это пить. А чуть позже узнала, что канья — это тот самый сахарный тростник, за счет которого Куба выживала многие столетия.
 В Санта-Кларе мне встретился еще один революционер, настолько не похожий на первого, что их немыслимо было бы представить рядом, действующими заодно.
 Мы проходили по центральной улице, когда увидели сидевших прямо на тротуаре стариков. Они даже не разговаривали между собой и вообще ничего не делали. Навряд ли они даже о чем-то думали. Казалось, они сидели здесь вечно, как нечто, принадлежащее месту даже больше, чем статуя, потому что статую можно унести или разобрать, а вот этих стариков уже ничто не сдвинет с места, и даже если один из них умрет, то остальные продолжат сидеть и нескоро это заметят.
 Я спросила их, как куда-то пройти, и, к моему удивлению, один из них, самый древний, не вынимая толстенной сигары изо рта, ответил что-то невнятное и шепелявое и замер в том же положении.
 — Через два квартала поверните направо, — расшифровал дед, сидевший рядом.
 — Скажите, а вы случайно не участник революции? — на всякий случай вежливо поинтересовалась я.
 Сидевшие рядом старики переглянулись и ответили за него:
 — Да, вот он — участник.
 Чернокожий старик со сплюснутым лицом переместил сигару из одного уголка рта в другой и освободившимся уголком произнес:
 — Да, было дело…
 Я записала его адрес и имя. Даже имя у него звучало с какой-то ноткой революционного пафоса - Октавио Вегас Диас. Он был явно польщен этой честью, оказанной ему в присутствии приятелей, и сказал, что каждый вечер он возвращается домой в семь. Я обещала придти.
 Моя спутница Йисер удивилась, когда в семь часов я действительно собралась к этому безумному старику.
 В подъезде разрушающегося дома бегала полуголая девочка. Она не знала, где живет сумасшедший старик по имени Октавио Вегас Диас. Она отказалась даже ответить на примитивные вопросы, сколько ей лет и где она живет. Странная девочка.
 Старика мы вскоре нашли сами. В совершенно пустой комнате с серыми от сырой побелки стенами возвышалась кровать, на ней сидела женщина. Больше в комнате, кроме, пожалуй, какого-то неясного запаха страдания, ничего не было. Я подумала, как люди могут жить здесь, и не смогла этого представить. Моя собственная жизнь наполнена и даже переполнена вещами. Я не могу жить без книг и блокнотов, без фотоаппаратов и всякой техники, без кучи дисков с музыкой и фильмами, без полок одежды и груды ненужных безделушек и сувениров. Жизнь без вещей напоминает ад, ведь тебе нечего повертеть в руках, переставить с места на место, не с чего смахнуть пыль и нечего показать или подарить друзьям. И меня пробирает дрожь, когда я вижу такую вот пустоту, в которой люди провели, вероятно, всю жизнь. Наверно, до освобождения Кубы эти люди были рабами, и их родители и деды тоже были рабами, обреченными на какой-нибудь тяжелый и бессмысленный труд. Может, этим людям действительно был какой-то смысл бороться — и точно нечего терять. Но что они получили взамен? Пустую комнату с высоченной кроватью, стариковские запахи и возможность перемещать дешевую сигару из одного уголка рта в другой. Должно быть, этот старик — нищий и целый день просиживает на теневой стороне улицы в ожидании милостыни…
«Чем вы занимаетесь?» — спросила я у него. «О, у меня цветочный бизнес», — ответил он.
 Про революцию он принялся рассказывать долго и путанно, и получалось так, что, описав какой-нибудь красочный эпизод с пулеметом, он снова возвращался к началу. Я попыталась переставить иглу на этой пластинке и задала ему пару наводящих вопросов. Но игла никак не переводилась, и старик еще более увлеченно, со все большим количеством фантастических подробностей и слюны, брызжущей изо рта, описывал все тот же эпизод, а Йисер смотрела на меня с укоризной и нетерпением. Когда мы распрощались и ушли, на моей флешке остался только один кадр — женщина, сидящая в пустой комнате на кровати. Похоже на приют или дом престарелых. Но это был ее собственный дом.

 На обратной дороге Йисер попросила купить ей пиццу. На углу стояла очередь, от нее отделялись люди с круглыми лепешками в руках. С лепешек капала противная розово-желтая жидкость. Под ногами посетителей бегали три или четыре собаки, которые наперегонки старались угадывать момент, когда и где вожделенная розовая капля приземлится на плитку пола, и ее можно будет слизать. Я все же купила Йисер и себе эту гадость. Розово-желтая жидкость была пародией на сыр с кетчупом, она медленно текла по рукам, обжигая их и оставляя жирные пятна, а булка была пухлой и совершенно сухой, так что мой ланч был пожертвован в пользу бродячих собачек, которые устроили над ним небольшую драку.

 Оказалось, в городе есть клуб комбатьентов, то есть участников революции. Такие клубы есть в каждом городе, примерно как у нас — клубы ветеранов, только гораздо живописнее.
 Мы без труда отыскали такой в Санта-Кларе. Конечно же, на входе за столом сидел дядька-консьерж, как всегда бывает во всяких учреждениях и госорганизациях. И конечно же, иностранцам нужно получать в министерстве специальный пропуск, чтобы зайти в это здание, а уж фотографировать вам точно никто не позволит. Так он нам объяснил, мы покивали и вышли.
 Это Йисер виновата. Она зашла и сразу рассказала ему, кто я такая и зачем пришла. И теперь она стоит и почти радостно пожимает плечами: «Он сказал, нельзя». Было видно, что ей совсем не хочется в клуб каких-то стариков, а хочется поскорее к мальчикам. Но я упорно не отходила от дверей. За это время сюда вошли несколько человек с раздолбанными велосипедами и один с пышным голубым тортом на картонке. Я осмелилась и двинула следом за человеком с тортом, с гордым видом прошла мимо консьержа, но он даже меня не заметил, потому как был погружен в огромный развернутый лист газеты «Гранма». Я сделала Йисер знак рукой, и она неохотно проследовала за мной.
 Внутри здания висели огромные портреты Фиделя и Че и полустертые фотографии давно мертвых революционеров в шахматном порядке. Не знаю, как, но на фотоизображении всегда можно различить: сейчас на меня смотрит лицо, которое на самом деле давно уже сгнило в земле. На таких фотографиях всегда лежит какой-то особый отпечаток, а лица всегда чуть грустные и ненастоящие, как будто сейчас таких вот черт и выражений уже не бывает.
 У стены стоял целый ряд старых советских велосипедов. На веранде, прячась от солнца, сидели шесть стариков и играли в домино. Я обратила внимание на руки одного негра, покрытые светлыми пятнами. Меня так приковали эти пятна, что я больше не могла смотреть ни на что другое.
 Когда я стала слишком заметной, мне пришлось заговорить. «Я ищу участников революции», — сказала я. «Я! Я участник! — сказал один, белокожий и веселый. — Возьмите у меня интервью для русской газеты!».
 А тот, с пятнистыми руками, молчал. «Скажите, а вы участник?» — спросила я. «Нет, — ответил он, — я был тогда ребенком». Но я все равно спросила и его адрес тоже.
 Рядом с клубом располагался кафетерий. Повар в высоком колпаке предлагал всего два блюда: газировку и торт с голубым кремом. Торт стоил невероятно дешево, и я купила сразу огромный кусок. Газировка была ледяная, поэтому я отказалась ее пить.
 Торт оказался просто бисквитом с нанесенным сверху голубым гоголь-моголем и был настолько приторным, что я весь остаток дня умирала от жажды и сладкого недоразумения во рту.
 Зато в записной книжке у меня красовалась уже целая коллекция адресов комбатьентов, и непонятно было, что с этим всем делать.
 Старик с пятнистыми руками жил рядом с домом сестры Матео, поэтому я решила в первую очередь зайти к нему.
 По сравнению с обычными кубинскими домами этого района его жилище казалось бедной лачугой. Никто здесь даже не слышал о такой улице, и мы долго искали это «секретное» место, которое, мы знали, где-то совсем рядом.
 На двери лачуги была прибита металлическая лошадь с колесницей и цифра семь. Мы дернули ручку, и через минуту перед нами показался голый по пояс старик, вдупель пьяный, обросший щетиной и разносящий чудовищный кислый запах выпитого неделю назад алкоголя. На его черной груди красовались темно-синие расплывшиеся татуировки. Энрике явно никого не ждал и пожелал нам провалиться сквозь землю вместе с нашим фотоаппаратом. На матрице остался один кадр, а звук его чудесной брани я не успела записать.
 После того как дверь перед нами захлопнулась, сестра Матео посмотрела на меня с недоумением: «Это и был твой революционер?».
 Мы поплелись назад, и узкие пригородные улочки, мотоциклисты, дети с боевыми петухами, старики на верандах, парикмахер со странными зеркалами уже не способны были взволновать мое воображение.
 Спустя какое-то время в центре города я увидела, как тот самый сморщенный Октавио с вечной сигарой во рту продает чахлые букетики из трех полевых травинок задыхающимся от зноя и собственного пота старухам. На этом закончились мои встречи со стариками-революционерами.

 [Хуана]
 А дома у сестры Матео процветала настоящая трудовая жизнь. Хуана и ее муж Пабло — ремесленники-бизнесмены, полностью осуществляющие весь цикл изготовления и реализации товара.
 Они делали яркие глиняные фигурки — одни ставились на телевизор или полки, другие примагничивались к холодильнику, третьи висели на стенах. Эти фигурки были настолько безвкусны в своем стремлении к красивости, что казались уродливыми. Белые блестящие ангелочки с золотыми нимбами, микки-маусы и овощи кислотных цветов…
 Эта семья делала все с большой любовью. Вдвоем они вырезали резиновые формы, которые наполняли глиной. Потом они обжигали получившиеся фигурки и покрывали их глазурью, чтобы выглядело, как фарфор. Ряды фигурок разной степени готовности были выстроены на огромных столах-верстаках у них в саду. В восторге от творческого порыва я попросила раскрасить хотя бы одну. По нахмуренным лицам Хуаны и Пабло было видно, что они относятся к этому не как к забаве и ничего хорошего в моей идее не видят. Мне все же дали баллончик и кисточку. Я должна была рисовать пуговки — самое незначительное, а Хуана выводила бровки и глазки — самое важное из всего.
 В итоге у нас получился ничего себе пузатый китайский божок Хоттей почти в двести копий.
 И ни одного бюста Хосе Марти, ни одного флага или портрета Фиделя. Такое существует только в официальных заведениях, а в простых домах — все по-простому, совсем другие образы и совсем другие песни.

 Маленькая дочка Хуаны с романтическим именем Сабина с серьезным лицом наблюдала, как работают ее родители. Она только что вернулась из своей танцевальной школы и теперь показывала папе и маме свои новые позиции и трюки.
 Конечно же, было ясно, что дорога в большой балет ей закрыта. Девочка из бедной провинциальной семьи, где мама и папа не имеют отношения к партийному аппарату, а дядя – политический беженец и уже не гражданин никакой страны. Балет – это лучший вариант женской судьбы в этой стране, сюда, как и в космонавты, выбирают только единиц.

 Сабина выгибалась и тянула ноги, а папа иногда поддерживал ее, или прижимал к себе, или гладил по головке.
 Такие непосредственные отношения дочери и отца казались мне удивительными, в своем собственном детстве я считала любые проявления нежности, особенно по отношению к собственному отцу, постыдными отсылами к царю Эдипу. Но на Кубе, наверное, из-за жаркого климата, любые человеческие проявления кажутся более естественными, все происходит более открыто и просто, люди не скрывают своих привязанностей и чувств.
 У меня прошла волна по коже: я бы хотела жить в таком обществе. Совершенно точно.
 Но в обществе семьи Матео я не смогла выдержать больше недели. Они носились со мной как с писаной торбой, сопровождали меня всюду и много раз губили мне съемку. Я почувствовала, что пора сменить обстановку, но они, в свою очередь, никак не понимали, как же это я поеду куда-то одна. Тем более прямо сейчас. Им не приходило в голову, что до этого я как-то добралась до Кубы, тоже совершенно в одиночку…

 [Дорога в Сантьяго]
 Я устала и половину воскресенья просидела на кухне у мамы Матео, которая собирала мне паек из фруктов и причитала.
 Я намеревалась ехать в Сантьяго де Куба. Это южная столица, где жизнь, по слухам, совсем другая, чем в Гаване, более колоритная и в то же время неторопливая. В Сантьяго у меня не было определенных контактов, но я собиралась именно туда, потому что на самом деле меня гораздо больше интересовали расположенные неподалеку рыбацкие деревушки и американская база Гуантанамо.
 На автовокзале меня восприняли как важного гостя и отвели в специальный зал для белых, который держался под замком. В зале все было стеклянное, стояли хорошие кресла и телевизор. Но сюда не доносилось ни одно объявление, а сам зал закрыли на ключ и куда-то ушли, так что я оказалась в аквариуме, из которого ни до кого не достучаться.  Наконец вернулась служащая в синей форме и сказала: «Успокойся, твой автобус еще не скоро».
 В это время к ней подошла кубинская семья с несколькими детьми и попросилась в зал. Но женщина сказала: «Нет, вам сюда нельзя. Это зал для иностранных гостей». И снова ушла.
 Я вспомнила, что у меня разряжен плеер, без которого предстоящие десять часов езды — просто пытка. Стала искать розетку, но нашла только местные, с продолговатыми дырками. Телевизор был воткнут в единственную нормальную розетку, и я вытащила оттуда штепсель, чтобы подключить свой плеер. В дверях тут же показалась тетенька в синей форме и погрозила мне пальцем. На Кубе все так делают, имея в виду вполне серьезный запрет или угрозу.
 — Вы не можете выключать телевизор.
 — Да, но я его не хочу смотреть, а кроме меня здесь никого нет. Мне нужно зарядить плеер.
 — У нас это запрещено! — отрезала она. Вот и весь разговор.
 Вскоре подошел мой автобус. Служащая вежливо подозвала меня и пригласила занять свое место в салоне, и я с презрением покинула этот ужасный аквариум, выдаваемый за VIP-зал.
 На мое удивление, автобус был новенький, блестящий, двухэтажный. Компания называлась «Viazul», что означало «Сквозь голубой». На борт этого голубого лайнера, собиравшегося бороздить просторы самой прекрасной страны в мире, загрузились респектабельно выглядящие кубинцы и несколько иностранцев. Поездка стоила в три раза больше средней зарплаты всех моих кубинских знакомых — вот почему они все сидят в своем городишке и никуда не едут.
 Я спросила водителя: «А в вашем салоне возможно зарядить плеер?». «Нет», — ответил он. Вот и весь разговор.
 Я один за одним доедала твиксы из парижского аэропорта и представляла, какой бы прекрасной была эта поездка, если бы в наушниках сейчас звучали заводные ритмы, скачанные три недели назад с сайта «VivaCuba.ru», или романтические мелодии клуба «Буэна Виста».
 За окнами проносился довольно унылый обыкновенный пейзаж. Автобус останавливался в каждом маленьком городишке. Стены вокзалов были непременно украшены портретом Че. Остановки, заявленные пятиминутными, длились в среднем минут по двадцать. На каждой станции я выходила и искала розетку для плеера. И вот – бегая как дура с зарядным устройством по очередному автовокзалу, в одном небольшом кафе я с радостью увидела, что вилка холодильника воткнута в розетку с вожделенными «220». Соседние розетки были свободны. «Можно у вас подзарядиться?» — спросила я у хозяйки.
 — Да, но это двести двадцать вольт, — ответила она.
 — Это как раз то, что мне нужно! — воскликнула я.
 К нашему диалогу подключились ее муж и дети, помогающие ей в кафе.
 — Ну так что, можно у вас подзарядиться?
 — Так это же двести двадцать, девушка!
 Эта бессмысленная беседа продолжалась довольно долго, пока я сама не открыла дверцу стойки и не вставила свой несчастный плеер.
 В этот момент я краем глаза увидела, как медленно, но неотвратимо разворачивается мой автобус.
 Ни слова не говоря, я выдернула свой плеер и со всех ног помчалась наружу, сопровождаемая детским смехом.
 Я бежала за автобусом, размахивая руками, пока он не затормозил. «Я думал, не пробежишься ли ты за нами до самого Сантьяго?» — сказал водитель, и весь автобус надменно загоготал. Я почувствовала себя посмешищем и была готова прибить и тупую хозяйку кафе, и нахала-водителя. Я попыталась поставить музыку, но плеер сдох на первых двадцати секундах вступления и больше не включался ни от одной из розеток все оставшееся путешествие.
 Остальное время в дороге я смотрела телевизор в салоне автобуса. Показывали глупый несмешной фильм про то, как местные мальчики пытаются соблазнить красоток-туристок. Мальчики были подобострастны и приторны донельзя и совсем не понимали английского, а девочки смотрели на них свысока и принимали их услужения, но затем снова посылали к черту. Это длилось и длилось, и это история вполне могла бы разрастись в 80-дневный сериал для кругосветного путешествия на борту сказочного корабля «Виафуль».
 В Сантьяго мы приехали ночью. Стояла духота и какие-то особые южные запахи — смесь раскаленной пыли, как бывает от утюга, и каких-то тропических растений, а чуть позже запахов на меня налетели и облепили какие-то люди, которые предлагали свои услуги: такси, ночлег, секс… Я еле унесла ноги и добралась до телефона-автомата, откуда стала звонить по списку людям из «Клуба гостеприимства». Номеров телефонов оказалось гораздо меньше, чем я думала. Женщина Неси отказалась меня принять, но обещала спросить у соседа, можно ли у него заночевать за двадцать долларов. Я не стала перезванивать, потому что сразу после этого звонка нашла Ольгу, которая сказала сразу: «Хорошо, приезжай».
 — Как называется это место?
 — Пинтеро.
 И я подумала, что это какой-нибудь замечательный район художников, т.к. слово «пинтор» значит художник по-испански.
 Но ни один таксист не знал, что такое Пинтеро.
 — Наверно, это Кинтеро?
 — Наверно.
 И я поехала, сама не зная куда. Вместо района художников это оказался какой-то дальний запущенный угол, полный пыли, кактусов и невзрачных домиков. Мой водитель решил, что главное место, воплощающее Кинтеро — площадка напротив университета. Там он меня и высадил. Но никто не шел. Пришлось стучаться в ближайший дом. Дружелюбная негритянка в бигудях и сорочке позволила мне позвонить и даже принялась давать советы. Куба – удивительная страна. Здесь никто не обижается, если его будят среди ночи незнакомые люди, пришедшие с какой-то просьбой.
 Наконец Ольга заспанным голосом отозвалась и пообещала подойти к университету.
 Подошли трое, и я никак не могла определить, кто из них моя Ольга. Сначала мне показалось, что это три подруги, потом — что мать и две дочери, но на самом деле выяснилось, что это были две сестры-близнеца, и дочь одной из них. Дочерью и была Ольга, она оказалась упитанной белокурой девочкой с приплюснутым, чуть туповатым лицом и верхней губой, наивно оттопыренной вверх. Ольге оказалось столько же лет, сколько и мне.
 По внешней лестнице мы поднялись на второй этаж дома, и неряшливого вида мужчина по имени Фидель заторопился готовить яичницу. Яичница в два часа ночи, да еще и на свином сале, была для меня уже слишком. Когда Фидель кинул на сковородку какие-то белесые кусочки, я подумала, что это очередной неизвестный мне овощ. И только начав есть, я заметила торчащие волоски и с ужасом поняла, что это на самом деле — жареные обрезки свиной кожи и жира. От этого блюда с прекрасным названием чичароне меня чуть не вывернуло наизнанку, но не есть тоже было невозможно — хозяева не понимали, как это лакомство может не нравиться, и думали, что я просто скромничаю.
 Еще мне пришлось разговаривать, а это у меня плохо получалось на испанском, особенно после десяти часов езды.
 Я узнала, что Ольга — компьютерный специалист, поэтому у нее есть возможность выходить в Интернет и числиться в «Клубе гостеприимства». Ее мать и тетя — очень милые женщины с типичной испанской внешностью, одна банкир, другая учитель, на Кубе эти специальности оплачиваются одинаково — очень низко. Они обе мечтают выдать Ольгу замуж, но та при одном этом слове сильно фыркает и начинает спорить.
 На следующее утро моя новая подруга во что бы то ни стало решила свозить меня на пляж вместе со своими кузенами. Девочки в сопровождении мальчиков. Я со вздохом согласилась, хотя пляжи не были моей основной целью.
 Пляж назывался Сибоней, и я вспомнила потрясающую мелодию, пронизывающую весь фильм Вонга Кар-Вая «2046» : “Siboney, yo te quero, yo me muero por tu amor…” (Совершенно примитивный, попсовый, но очень искренний текст «Сибоней, я тебя люблю, я умру за твою любовь…» ) (Сноска: песня была написана кубинцем Эрнесто Лукуоной в 1929 году, в фильме «2046» исполнялась актрисой и певицей Конни Франсис)
 Неужели она посвящена именно этому маленькому засоренному местечку?
 Мои друзья не сомневались, что именно этому, и только чуть позже я обнаружила на карте одной только Кубы три или четыре места под названием Сибоней.
 Несмотря на субботу, на пляже было совсем мало народу, в основном обычная гламурно-клубная молодежь.
 «Зимой у нас никто не купается, — сообщила Ольга. — Слишком холодно». Я начала хохотать, не переставая, но вовремя отскочила в тень пальмы, потому что почувствовала, как солнце уже начало прожигать в моей коже дыры.
 В тени деревьев пряталась самодельная забегаловка, там продавала колу и обед в картонных коробочках. После того, как все поели, ребята выбросили коробочки и пустые банки прямо в море. «Не выбрасывайте!» — попросила я. «А, извини, ты собиралась это доесть?» — поглумились они. На Кубе все выбрасывают мусор где придется, и нет особых споров об экологии. Отходы и упаковка еще не успели похоронить под собой все живое только потому, что в этой стране почти ничего не упаковывают.
 Представляя себя со стороны на этом пляже (волны набегают на песок и ласкают тело), я задумалась о мечтах и их воплощениях.
 Существует всего три вида отношений мечты с реальностью:
а) ты об этом никогда не мечтал;
б) ты всегда мечтал об этом;
в) это так прекрасно, что ты об этом даже не мечтал.
 Когда в жизни что-то происходит, оно совпадает с одним из трех этих моментов.
 И вот, мечты какого-то коллективного человеческого сознания обретают конкретные черты.
 Куба как туристический рай — голубое море и белый песок, пальмы клонятся к воде, шуршит прибой… Или закат, силуэты пальм и двух влюбленных. Такие картинки часто помещают на заставки для рабочего стола и на китайские полотенца.
 И пляж Сибоней. Пускай даже тот самый, которому посвящена эта песня из кинофильма «2046». Разгребаешь руками голубую воду, словно желе, и думаешь о лунных рыбах, глядя, как закатное солнце отражается в каждой волне. Срастаются отдельные части какого-то одного механизма, и кажется, вот это — почти оно. Но мечты, получая свое воплощение во времени и пространстве, становятся невыносимо пошлыми. Эта глупая танцевальная музыка из динамиков, этот мусор в море, которое вдруг стало еще и до тошноты соленым, а милое солнышко — совсем не похоже на то, что рисуют дети на картинках улыбающимся, нет, это палящий и безжалостный монстр-убийца, не имеющий никакого человеческого лица. «Стоп-стоп-стоп, этого не было мечтах!». Мечты рисуются лишь несколькими красивыми штрихами, остальное добавляется по мере приближения к реальности, и оно уже не так прекрасно, и при этой схеме счастливым стать просто невозможно.
 Я залезла в теплое море и решила доплыть до виднеющегося вдалеке понтона, очень похожего на остатки затонувшего корабля. Вокруг меня все время плавал какой-то человек с подводным снаряжением. Я позавидовала ему и пожалела, что не взяла из дома маску для ныряния, ведь тогда я смогла бы увидеть голубое море не только с поверхности, а может даже мне бы повезло, и я бы увидела каких-нибудь чудесных лунных рыб, или еще какие-нибудь фантастические штуки, которые в равной степени могли быть реальностью и моим воображением.
 Человек с маской все время бултыхался где-то близко от меня, и я подумала: «Возможно, если я попрошу у него дать мне один разочек нырнуть с его маской, он не откажется».
 В следующий раз, когда он показался из воды, я попросила, используя знакомые слова: «Дай мне разок посмотреть вот с этим».
 — А на что ты хочешь посмотреть? — лукаво спросил он.
 — Ну, на рыб, — ответила я, все еще ничего не понимая.
 Он передал мне маску, но не отплывал, и первое, что я увидела, когда нырнула, это его выпирающий из плавок член. Я сразу же вернула ему маску и сказала: «спасибо, я уже насмотрелась на рыб».
 Потом он меня еще долго преследовал на пляже, пытаясь оставить свой номер телефона и дурацкую подводную фотографию, где он в той самой маске, пускает из трубки пузыри. Я взяла. На память о лунных рыбах.
 Ольга все это время ревниво пыталась оберегать меня от посторонних вторжений и любопытных глаз. Вечером, когда ребята повели меня в какой-то клуб, она захотела танцевать со мной. И я подумала: никак не выходит замуж, теперь ко мне проявляет такие теплые чувства…
 Возвращаясь домой через кактусовые улочки на холме под луной, с видом на весь этот спрут из огней под названием Сантьяго, когда кузены ушли далеко вперед, я обняла ее за талию, и мы какое-то время так шли, не произнеся ни слова, но потом под каким-то предлогом разъединились.
 Мне было не по себе от этой жаркой кубинской ночи.
 С этого момента моя жизнь в гостях у Ольги перестала быть такой гладкой. Когда живешь на вписке, ты обязательно должен быть общителен и в хорошем настроении. Это хороший психологический тренинг, и в то же время иногда так устаешь, что на все плевать. Всегда объяснять, куда и зачем идешь, и знать, когда вернешься. Выслушивать гигантское количество всяческих предостережений. Ольга сделалась после этого дня особенно придирчивая по отношению ко мне. Она то капризничала без повода, то не давала мне снимать и дергала меня, то просто уходила спать не прощаясь. Обычная история. Иногда вписка делает людей почти врагами, а не наоборот, потому что дружба вписчика и хозяина фальшивее всех остальных, даже если изначально не была такой. Но я готова была преодолеть все, лишь бы быть и оставаться на Кубе.

 [Снова Куба]
 Куба… наверно это слово вызывает у многих романтические ассоциации, в глубине души эта страна зовет многих, представляясь сияющим символом свободы.
 Но я не вижу здесь свободы.
 Пожалуй, свободная любовь — это единственное, что здесь можно найти. И, скорее всего, это будет любовь за деньги. У обычных же людей отношения строятся почти так же, как и в любой другой стране мира. Ну, может быть, все чуть быстрее и банальнее доходит до секса.
 В остальном — какая свобода? Свобода узнавать новости из других стран перекрыта. Единственная газета «Гранма» печатает либо про замечательные достижения социализма, например, очередную победу в турнире по шахматам, либо про гниение капитализма, указывая на отдельные события: война в Ираке… кризис…
 Свобода перемещения отсутствует напрочь. Человек не может поехать не то что в другую страну, но даже в другой город. Да и как поехать, если единственный транспорт — это дорогой блестящий автобус для иностранцев.
 Но самая главная свобода для людей — это свобода покупать в магазинах все, что им хочется. О государственной позиции на этот счет гласит огромный рекламный плакат: «Потребляем только необходимое». Фидель до сих пор считает автомобиль роскошью. А во время путешествия я встретила на улице Сантьяго женщину, которая заунывно голосила: «Мы-ыло, ру-учки, мы-ыло, ру-учки…» Ни того ни другого нет в магазинах за песо.
 На Кубе все вокруг наполнено партийными лозунгами. Стены домов, двери магазинов. Самый часто встречающийся — «Patria o muerte», «Родина или смерть». Он написан на мелких монетах по кругу. Еще один, не менее странный лозунг, увиденный мной однажды на доме, в огромном масштабе — «Родина есть любовь». В этом подходе есть что-то совершенно религиозное, тем более что здесь эта фраза встречается на дверях церквей и многих домов в совершенно другом виде: «Бог есть любовь». Вот так сталкиваются религия и государственный патриотизм, претендуя на одну и ту же роль в голове и сердце. Недаром Фидель дал целое интервью на тему религии — и там он заявляет, что в принципе он не против. Это большое достижение как минимум в идейном плане. В Советском Союзе религия была запрещена. Партия и социализм и были той самой религией, в которую должны были верить все народы. А здесь существуют обе религии. Как Фидель мог допустить существование такой сильной конкуренции?
 Родина или смерть.
 Родина есть любовь.
 Из этих двух посылок, абсолютно бредовых самих по себе, можно по законам чистой логики сделать вывод: смерть — или любовь.
 Смерть и любовь, самые сильные маяки во вселенной, страшная тайна, чего желаю и боюсь, на них и держится вся мировая культура и вся маленькая жизнь человека.
 Официальная идеология взяла два этих чистейших понятия, которые никогда не утратят актуальности, и закрутила их вокруг родины. Но на родину здесь никто не обращает внимания, ведь родину не выбирают, особенно здесь, здесь родину нельзя поменять, потому что не на что, здесь родину нельзя продать, потому что она ничего не стоит. Даже когда она бросается в воздух такими сильными словами.
 Революция существует как бы в параллельной реальности. Она — в надписях на стенах, которые постепенно выгорают и отшелушиваются, а жизнь проходит мимо этих стен, смеется и обнимает подружку.
 Но косвенно революция существует везде, во всей этой бедности и странной системе несвобод.
 «Во всем виновато блокео», — в сотый раз говорят кубинцы. Экономическая блокада, которую устроили Штаты, запретив иностранным кораблям заходить в кубинские порты.
 После падения советской империи Соединенные Штаты еще поднажали, и жить на Кубе стало совсем невыносимо. Это время назвали особым словом — «periodo especiale».».  Специальный период означал, что все очень хреново и надо принимать специальные меры. Разрешили уличную торговлю, стали более лояльно смотреть на частное предпринимательство. На Кубу хлынул иностранный капитал. Буржуи начали строить здесь свои дорогие сети отелей и ресторанов, а кубинцы продолжали есть странную пиццу в дешевых забегаловках, кубинские девочки — продавать свое тело, чтобы хоть как-то выжить. По сути, повторилось все то, что было до революции и что так нещадно разнесли советские кинематографисты в фильме «Я — Куба».
 Появились толстые бедняки и толстые богачи. Бедняки толстые потому, что едят всякую дрянь и вызывают в организме неправильный обмен веществ, а богачи толстые потому, что давно не было возможности так жрать.
 Революция не отпускает полсотни лет. Все устали. После бурных перемен всегда наступает застой. Когда у власти одни старики. Когда старые идеологические догмы износились, а придумать новые значит проиграть. Когда ничего не происходит. Ничего не ввозят, ничего не вывозят. Непонятно, как все живут и не высказывают своих претензий режиму, который ничего не дал, но лишил всего.
 Я уже не могу смотреть на бюсты Хосе Марти. Это, пожалуй, хуже, чем памятники Ленину у нас. Более скучно и навязчиво — это точно. Бюст героя, такого сухощавого человечка с усами, обязательно установлен в каждой школе и детском саду. Такой одинаково белый, выполненный по единому шаблону.
 Я не знаю, кто такой был этот Хосе Марти. Может быть, действительно — герой. Так же как у нас, несмотря на всю пропаганду, до сих пор непонятно, кем был Ленин. Может быть, романтик, желающий лучшей жизни человечеству. А может, просто проходимец Лысый хитрюга. Поэтому доверять такому культу вождей нельзя в принципе.

 [Сантьяго]

 Сантьяго де Куба – южная столица, с другим климатом, с другим темпераментом, воздух здесь словно расплавлен от жары и наполнен дымкой пыли. Здесь хочется вдохнуть глубже, еще глубже, но никак не удается, и рот безрезультатно ищет воздух, словно пасть рыбы, выброшенной на сушу.

 Сантьяго – город, в который стремятся все без исключения туристы. Он не обременен столичными заботами Гаваны, и не наполнен застойным провинциальным духом, как Санта-Клара или любой другой маленький одноэтажный городок. Сантьяго - это как бы город-картинка, город-сказка, город-праздничный пирог. Город с пряничными домиками, раскрашенными в разные пастельные цвета. Здесь хочется смотреть и видеть, но солнце слишком слепит глаза. Контраст света и тени здесь такой огромный, что те, кто в тени, не видны ни глазу, ни фотоаппарату.
 Здесь сам воздух наполнен южными горячими ритмами, регги-тон и сальса звучат из каждого динамика, здесь запросто можно набрести например на «Каса де музика» (дом музыки), куда можно зайти и бесплатно послушать старых кубинских музыкантов с настоящими гитарами, барабанами и погремушками. А человек в сомбреро будет дуть в трубу такой чудесный проигрыш на три минуты, что сведет всю душу и захочется по-настоящему, честно и навсегда полюбить весь мир.

 Здесь дома идут вплотную, и нет ни дворов, ни газонов, ни какого-то пустого пространства. Из гостиных этих домиков высокие двери выводят прямо на улицу, и на их порогах сидят старики, мужчины, женщины. Вдоль улицы кресла-качалки, люди сидят на них целыми днями, ничего не делая, ощущение такое, будто бы они присохли к этим одинаковым резным стульям, они просто старятся и умирают в них же. Но это бездействие не является причиной внутреннего угнетения или депрессии, скорее наоборот, они получают полное удовольствие от этой жизни. Иногда из дома раздаются тихие звуки кубинской музыки из дешевого радиоприемника. Кто-то не вынимает изо рта сигару и пыхает дым в переполненный пылью кубинский воздух. Дети здесь же играют в мяч, иногда заряжая в окна своих же домов, но их не ругают, даже они здесь предоставлены сами себе. Женщины и старухи сидят на бетонных ступеньках, рядом с ними стоят собаки, все обездвижено, как будто замерло во времени и не менялось уже несколько лет, а может и веков. Собаки здесь не лают, наверно потому, что на Кубе нет частной собственности, и им совершенно нечего охранять. Погода в стране почти не меняется от зимы к лету, здесь почти не существует сезонов, лишь прибавляется или уходит жара, к которой все давно привыкли, и ничто не может загнать этих людей в дома или заставить двигаться.  Иногда на улицу вынесены целые столы, за ними сидят мужчины и изредка женщины и играют в домино, шашки, шахматы – самые медленные игры в мире. Выражение их лиц неизменно, и, кажется, ничто не может нарушить их тотального счастья и равновесия.
 Мимо проезжают водители этих странных сооружений – биси-такси. Они упорно крутят педали, их дешевые синтетические майки день за днем впитывают пот и образовывают маленькие дырочки, которые день за днем увеличиваются, и только это может служить свидетелем времени, проходящего незаметно и нещитанного никем.
 Проносятся и безумные мотоциклисты в разноцветных шлемах. Мотоциклы здесь – самый популярный транспорт, и у каждого такого парня висит на руле запасной шлем. С улицы можно запросто крикнуть ему «Эй, ниньо!» («Эй, детка!»), и он за какие-нибудь 20 песо довезет тебя в нужное место, ты будешь держаться за талию этого незнакомца как можно крепче, иногда хватаясь за шлем, то и гляди стремящийся улететь, вырабатывая в остающийся позади воздух огромное количество адреналина. А потом скоростной водитель унесется так же, словно жук жужжа своим мотором, выпуская серебристые выхлопы в воздух и поднимая тучи вездесущей пыли. Иногда еще махнет рукой. Но ты все равно не запомнишь его лица.
 Я не знаю, какие изменения принесет в эту страну грозящий прорваться капитализм. Может быть, испарится эта волшебная расслабленность человека и расплавленность воздуха, время наконец проявит свою истинную сущность, заставит всех гнаться куда-то, крутить не только педали, но и все вокруг.
 Думаю, все боятся этого часа и с нетерпением его ожидают.


 [Падрино]
 В этот день я брела по улочкам Сантьяго и вдруг из приоткрытых дверей услышала гитарную музыку в стиле клуба «Буэна Виста». Я остановилась послушать, и люди увидели это и позвали меня внутрь. В комнате, наполненной сигарным дымом и запахом старых книг, сидели в креслах-качалках всего двое пожилых мужчин. Один играл на гитаре, другой радостно качал стаканом с ромом в такт песне. Это были настоящие кубинские песни, исполняемые не профессиональными музыкантами, а простыми людьми, и это подкупало стопроцентно. Я осталась слушать. Звучала «Гуантанамера». Старый музыкант спросил, как мое имя, и начал петь: «Гуантанамера, Ирина гуантанамера». Песня была про бедную крестьянку из Гуантанамо, такая же старая народная песня, как у нас «Калинка-малинка».
 Постепенно я стала наблюдать за тем, что происходит в смежной комнате. Там стоял какой-то странный алтарь из перьев, костей и нагромождения каких-то странных штуковин. Очень худой мужчина в рваной рубашке принимал там посетителей, читал какие-то странные заклинания, махал травяным веником и брызгал водой.
 Так я познакомилась с Лазарусом. Он — сын старика, который пел, размахивая стаканом в руке, хозяина дома. Он пригласил меня к себе в алтарную часть, что на самом деле было проходным пространством перед дверью в его комнату.
 Ласарус — священник, или падрино (как бы «папаша», уменьшительное от «падре»), служитель странной кубинской религии — эспиритуализма, смеси вуду и католичества.  Когда африканским рабам было запрещено практиковать их собственную религию, они замаскировали ее под католичество, назвав своих духов именами святых. Я сказала, что хочу узнать больше, и Ласарус пообещал в следующий раз провести серьезный обряд в моем присутствии. Я еще чуть-чуть послушала песни стариков и ушла, с нетерпением ожидая следующего раза.
 В нашу следующую встречу на Ласарусе была смешная шапочка наподобие тюбетейки, которая тем не менее придавала ему очень религиозный вид. Его рубашка по-прежнему зияла дырой. Он улыбался мне, жал мою руку своей худой ладонью, и глаза его лучились. Нечто возвышенное было в этом человеке.
 Теперь я могла внимательней разглядеть алтарь. Там были ножи, топоры и топорики, обугленный трупик птички на блюдце с отбитым краешком, разные страшные косточки, веник с глазами, наручники и старый советский будильник.
 На этот раз к падрино на «консультацию», как здесь называют религиозные гадания и советы, пришла девушка с ярко накрашенными ногтями и прекрасным оттопыренным задом —— Деглис, танцовщица из ансамбля традиционных африканских танцев.
 Падрино сказал, что для настоящего обряда не хватает «овехас» и «паломас». Я бы не удивилась, если бы это значило, например, глаза и печень какого-нибудь животного. Я сказала: «Хорошо, я пойду на рынок и куплю, чего недостает». И отправилась с бумажкой, на которой было написано два неизвестных мне слова. Я стала спрашивать у местных, где можно купить «вот это, что написано на бумажке». На меня удивленно смотрели и показывали вовсе не то направление, где находился рынок. Наконец я дошла до угла обветшалой улицы, где сидели на табуретках старики и продавали веники из трав. Я спросила, где я могу купить это странное нечто, которое в моей голове представлялось органами животных. И старики мне сказали: так вот же оно. Это были два несчастных веника.
 Еще мне нужно было найти кокос, но его нигде не было. Тогда я зашла в муниципальный бар на углу и купила бутылочку дешевого разливного рома для падрино и огромный торт с голубым яичным кремом для себя. Я несла его на картонке и пальцем зачерпывала с него крем. Я пришла к падрино, уже уставшая от ходьбы и жары, и во рту у меня было так сладко, что даже вода не помогала смыть это.
 Падрино сказал:: чтобы я что-то поняла, он будет проводить ритуал надо мной. Я испугалась, но не сильно, ведь «глаза» оказались всего лишь безобидной пахучей травкой.
 Мне нужно было взять в руки ракушки, сильно их потрясти и шесть раз бросить на кафельный пол. Падрино в этот момент читал какой-то африканский непонятный речитатив.  Ракушки значили обращение к духам с просьбой провести ритуал. Если большинство из них падает дырочкой вверх, ритуал разрешается. Мне было не по себе.
 Затем мне нужно было сидеть на табуретке, а падрино странно пел, бормотал надо мной, обрызгивал меня водой из бутылки, чертил на моем лбу и ладонях мелом кресты.  Затем он хотел дать мне высушенные птичьи ножки, но я замотала головой, и он поменял их на ракушки. Затем он запел громче и стал хлестать меня веником из пахучих трав, после каждой фразы повторяя «аллилуйя». Это так напомнило мне русскую баню, что я начала истерично смеяться, а падрино погрозил мне пальцем и сказал: «Эй, детка, это слишком серьезно и опасно — то, что мы делаем сейчас». Ключевой момент был, когда он замахнулся на меня ножом — по-настоящему, с яростью в глазах. Я подумала, что мне настал конец, и вот сейчас меня принесут в жертву неизвестным мне богам. Я уже видела нечто подобное во сне: меня убивает шаман, точно так же, во время ритуала, ржавым ножом, и я добровольно соглашаюсь принести себя в жертву. И когда все эти звенья сна и реальности замкнулись, меня объял настоящий ужас. Нож остановился в нескольких сантиметрах от меня, и инсценировка удара повторилась еще несколько раз.
Этот обряд весь построен на страхе. Когда лезвие касается тебя, ты испытываешь священный ужас от одного осознания этой остроты.
 Я вспомнила свою подругу, которая при одной мысли о колющем или режущем испытывает дрожь во всем теле. Все это время, когда надо мной пели, причитали и водили ножом, я думала о ней. Я думала, что вуду — это самая сильная магия, какая только есть, она наделяет обычные предметы ритуальным значением.
 Падрино облил меня ромом и окурил дымом сигары — даже такие простые и радостные кубинские вещи могут стать частью страшного и священного ритуала, если само действие происходит на Кубе, в стране, где может произойти все что угодно.
 Вся это процедура была только для того, чтобы совершить правдивое толкование. Падрино раскинул ракушки, потом долго смотрел мне в глаза и наконец сказал: «Будь осторожна». Я кивнула и сглотнула. Мне снова стало не по себе.
 Затем обряд проводили на Деглис. Падрино дал ей в руки большую кость и маленький топорик и приказал долго стучать топориком по кости. В тишине раздавался глухой однообразный звук, и в какой-то момент сделалось действительно страшно. Он вкладывал ей в руки наручники, и она долго стояла и смотрела на них, пока он пел. Потом он долго крутил ее и дергал, это было похоже на какой-то дикий танец, танец без красоты, с одной лишь мощью и свирепостью. И когда девчонка полностью расслабилась и отдалась этому потоку, ее саму начало носить и дергать во все стороны, уже без помощи падрино — и это самое сильное зрелище, которое я когда-либо видела.
 А после ритуала падрино стал обычным приветливым мужчиной, он курил и смеялся, а мы с Деглис обсуждали свои эмоции. Я сказала, что в тот момент мне было правда страшно. Они засмеялись, потому что при этом я сделала огромные глаза. «И должно быть страшно», — сказал Падрино. Он сказал мне, что все кубинцы в той или иной степени эспиритуалисты. «Посмотри внимательней, —говорил он, — сколько людей одевается во все белое и носит несколько разноцветных рядов бус. У скольких людей дома при входе сидит черная кукла — символ Африки. Сколько людей ставят на полки горшочки с «санто эспириту».

 [Фабрика]
 В старой части города я совершенно случайно набрела на какое-то огромное кособокое здание. Это оказалась фабрика, на которой производят сувениры, на мой взгляд, тоже какие-то грубые, неказистые. Из кусочков дерева и кокосов здесь вытачивают детальки, чтобы в итоге сложить из них сложную мозаику на шкатулке для сигар. Занятие довольно трудоемкое, около пятидесяти женщин трудятся над разными этапами создания этого чуда ручной работы. Целый день — полоски и звездочки, звездочки и полоски, чтобы в итоге собрать из них, как головоломку, национальный флаг.
 Такая шкатулка на рынке стоит двенадцать долларов, а женщины получают в месяц восемь-десять.
 Шум примитивных станков, тусклый свет ламп, огромные вентиляторы из классического ужастика, густо-синие стены. Молоденькие и в возрасте, незамужние и многодетные, негритянки и белые, толстые и стручки — все они сидят в длинном ряду и производят то, что не в состоянии купить (да и зачем?). В обеденный перерыв одна из них дает понюхать по кругу маленький флакончик с каплей духов. Это подарок, который она не в состоянии купить. И даже нет смысла знать цену.
 Кому-то из этих девушек и женщин я искренне пожелала бы идти на панель, продаваться многочисленным иностранцам, потом спать, сколько хочется, не носить очков, не залечивать вечные заусенцы, покупать себе духи и одежду. Многие из этих девочек очень красивы и могли бы стать проститутками по призванию, а не из отчаяния. Одна из них, с нарисованными бровями, — прямо героиня комикса или фильма. Нет, конечно же, я ни одной из них этого не желаю, как не желаю и оставаться всю жизнь на этой низкооплачиваемой работе. Наверное, никто из них не осознает, насколько трудно им живется в таких условиях. Они смеются, и нет ни тени несчастья на их лицах. Может быть, несчастной им кажусь я. Потерянная девочка, плохо говорящая по-испански, не пользующаяся косметикой и не имеющая «жениха».

 [Кабаре]
 Вечером я попала в кабаре. Здесь так же, как и на фабрике, девочки получают в месяц меньше, чем стоит вход. Танцовщицы здесь — почти такие же сорокалетние усталые от жизни негритянки.
 В их раздевалке царит духота, запах дешевых духов, пота и алкоголя. Темнокожие девицы натягивают на себя бежевые колготки с дырками, красятся, смотрясь в обломки зеркал, перекидываются грязными шуточками, хохочут хриплыми голосами. Отвязные старые тетки, расписанные как торбы, прожженные как моя смерть.
 В какой-то момент в гримерке отключили свет, и я услышала пронзительный визг пятнадцати сумасбродных девиц, все начали носиться, ругаться матом, хватать друг друга за что попало. У меня чуть не лопнули перепонки, и я подумала: электричества нет, значит, музыки тоже нет, представление отменяется. Но в следующий момент свет снова загорелся. Девицы засмеялись и продолжили одеваться и краситься. «Это у нас обычное явление», — объяснила мне одна. Действительно, за все представление свет отключали еще несколько раз, и каждый раз в гримерке поднимался невероятный визг — видимо, им просто было по кайфу орать хором.
 Одна из них, прежде чем надеть на голову огромный убор из перьев, повязала бондану в виде американского флага, другие надевали на голову чулки и драные колготки.  Говорят, эта корона весит столько, что натирает голову. Благо, зрители не видят того, что скрывается под этой неземной красотой.
 Боже мой, публика за столиками аплодировала стоя, когда эти расписанные девицы закончили махать ногами. А я видела там, за сценой, как они скидывают цветные тряпки из рюшек и перьев, наружу показываются их обвислые сиськи и потрепанные зады, постоянный смех, но усталость в глазах. Им всем за тридцать, а то и за сорок, они сменили миллион мужчин, но не нашли единственного. Да и как можно жить нормальной семьей, если ходишь сюда каждую ночь, и вся твоя жизнь — пляска на деревянной сцене, затем пиво, если кто-то угостит, затем сон до полудня.
 «Купи мне духи, — говорит одна. — Я зарабатываю в месяц меньше, чем они стоят». Мне ничего не оставалось, как отпустить грязную шуточку: посоветовать ей сесть на диету на месяц, это пошло бы ей на пользу.
 — Я хочу найти русского жениха и уехать в Россию. Сделай мне красивую фотографию и показывай ее там всем, — говорит мне прима.
 — Блин, - говорю, - Россия — совсем не то, что ты думаешь. Там нет моря и пальм, если ты, конечно, не поедешь жить в Сочи. Там полгода лежит снег.
 — Ну и что! Мне плевать! — отвечает она. — Мне кажется, я полюблю снег.
 Я честно выполнила просьбу: сделала пару парадных фотографий и записала ее адрес. Так что если кто-то хочет в жены приму кабаре «Конгресо», обращайтесь!

 [Групо Фольклорико]
  На следующий день я решила посетить фольклорный ансамбль, в котором танцевала Деглис. Но вместо красочного шоу, как в случае с кабаре, я увидела старый ангар под названием «Культурный центр». Прошел тропический ливень, и со стен стекали ручьи, превращая штукатурку в слоеный пирог. Заливало пинтуру — не самую хорошую живопись, развешанную на стенах. Мужик в выцветшей майке «СССР» оказался директором коллектива. При входе я случайно зацепила его палку, и она упала. В этот момент он, наверное, меня возненавидел, потому что палка — вся его жизнь, без нее он не может передвигаться. Я извинилась и подняла палку, за что он, возможно, возненавидел меня еще больше. Его толстые сиськи, совсем как у женщины, торчали из-под майки. Трудно было не удивиться, что этот человек — главный хореограф.
 Потихоньку подтягивались участники. Два очень разных перкуссиониста — один традиционный хиппи из семидесятых, другой — рэппер. Две девушки. Одна — классическая негритянка с первобытной формой черепа, другая — мулатка, очень стильная, поджарая, похожая на мою воронежскую подругу Юльку. Она кое-как вытерла все лужи на полу, а я наблюдала за каждым ее движением, и каждое было совершенно. Потом она сняла рубашку, и оказалось, что там совсем нет груди, сплошные крепкие мышцы, и я поняла, что в первый раз в жизни вижу настолько женственного и красивого мужчину.
 Танцоры изображали все виды деятельности: охоту, разжигание очага, приготовление пищи, рождение ребенка, смерть. Я смотрела только на одного человека в этом ансамбле. Наверное, если бы я была мужчиной, то не раздумывая влюбилась бы.

 Я читала о кубинских геях в путеводителе, но встретила это явление в первый раз. На них всегда любопытно смотреть: как они держатся, что в них мужского, а что — женского, как они осмелились быть такими, как им хочется, и как на них смотрят другие. И снова поражает терпимость и естественное отношение окружающих. Свобода сексуальной ориентации — приоритет развитого общества.
 Гей-мулат, танцующий традиционные африканские танцы под руководством хромого толстяка. Уверена, в первобытной Африке не было ничего подобного. Какое странное сочетание!
 В дверях ангара показался еще один женственно одетый мужчина,. Он тоже неотрывно смотрел лишь на одного танцора. На какого — несложно догадаться. Смотрел, будто бы сквозь танец, куда-то глубже. Маленький сынишка одной из танцорш, стал неотрывно пялиться на него. Наверное, думал: «А это создание какого пола?». Сам мальчик был с очень красивым и нежным личиком, тоже первобытно-африканским, как у матери. И я вспомнила, какой нежный поцелуй он отпечатал на моей щеке (на щеках всех присутствующих по очереди), когда они – эта красивая семья – вошли в зал.
 Потом, в перерыве, мама-африканка сняла сыну шапочку, под ней были дреды, и как-то сразу стало ясно, что это — девочка. Тут у меня самой голова пошла кругом.
 Сначала я думала, что пришедший гей смотрит на своего товарища, и даже начала рисовать себе картину, какие у них отношения, как у них в постели. И вдруг поняла: он вообще никуда не смотрит! Его буйный сексуальный взгляд на самом деле просто был взглядом вусмерть удолбанного наркомана.
 В танце негритянка прислонялась по очереди к каждому присутствующему мужчине. К хромому директору. Потом к гею. Взгляд ее мужа, типичного чернокожего интеллигента, похожего на Обаму, сквозь улыбку светился ревностью. Как это смешно, думала я, ревновать к геям и к хромым директорам.
 Потом обдолбанный гей ушел, концерт закончился, и концентрат странного и невероятного в этой истории рассосался. По сути, это и не было историей, это было лишь маленьким эпизодом какого-то большого и невидимого глазу спектакля на деревянной сцене ангара, где моя фантазия начала вылеплять красивые, но не существующие истории.

 По окончании концерта хромой танцмейстер начал требовать от меня якобы обещанную бутылочку рома, я испугалась его неадекватности — еще замахнется, чего доброго, палкой — и поспешила слиться.

 [Детская вечеринка]
 Я шла по Сантьяго в час синих сумерек, в тот волшебный час, когда свет фонарей кажется таким золотистым, а небо таким глубоко синим, и думала о свободе нравов, которая гораздо важнее политических свобод, и о градации полов, которых может быть гораздо больше, чем два.
 Меня позвали, и я не сразу обернулась. Это были какие-то пьяные люди, к которым мне совершенно не хотелось подходить. Однако любопытство все же пересилило.  Оказывается, они уже сегодня днем с фотоаппаратом в руках и теперь просили сфотографировать детскую вечеринку. В этом обшарпанном районе, в доме с голыми стенами люди на последние деньги справляли крестины своего первенца. Они пригласили в дом всех соседских детей, возможно, еще более бедных, чем они сами. Угощали их простым лимонадом и тем же самым тортом с голубым кремом. Дети смотрели на готовящееся угощение с нетерпением и даже каким-то недоверием: неужели это действительно нам?
 Потом зазвучала музыка, расслабленный и ритмичный реггей-тон. Он совсем непохож на кубинскую «Калинку-малинку» или песни про Че – чего здесь так усиленно ищут иностранные туристы. Это – настоящий реггей-тон, одинаковый по всей латинской Америке и даже по всему миру. И африканские танцы ансамбля были ничто по сравнению с тем, как танцевали эти дети, зажав пластиковый стаканчик содовой в руке. Они виляли задами и терлись друг о друга, шестилетние девочки становились раком перед своими партнерами, а семилетние партнеры старательно изображали половой акт, повторяя движения, которых они, возможно, насмотрелись в R-n-B-клипах. Взрослые первое время наблюдали за этим и поощряли детей, крича «Давай-давай!», «Так, детка!».
 Потом взрослые ушли, и дети совсем отбросили остатки скромности.
 Там была одна очень толстая девочка, и одна худышка, чувствующая себя мегасексуальной и не пытающаяся это скрывать. Дело в том, что эти две девочки – закадычные подружки, соседки, одна без другой не может жить. И полная перенимает у худой все ее повадки и манеры, все претензии на сексуальность. Все дети стараются воспринимать их как равных и скрывать, что у второй не очень-то получается быть «красоткой».
 Во взаимоотношении детей, как на лакмусовой бумажке, отображается степень развитости общества. Меня удивляет толерантность и равенство, с которым все дети Кубы относятся друг к другу. Здесь нет деления на «черных» и «белых» - все играют в одной команде. Здесь толстого воспринимают как худого, и даже делают ему снисхождение в силу того, что человеку и так трудно приходится. Может быть, корни этого в том, что Куба – бедная страна, и все здесь равны в своей бедности, здесь у всех одинаково ничего нет, поэтому нечего и делить.
 Девятилетняя Йидис мечтает стать медсестрой, но уже сейчас видно, что у нее лучше всего получится стать шлюхой в костюме медсестры. Мне жалко этих детей, но это их культура, их жизнь, сложившаяся веками именно таким образом. Они умеют веселиться и радоваться жизни, даже несмотря на свою оголтелую бедность.

 [Растаманы]
 В том же маленьком обшарпанном кусочке Сантьяго, который я обходила уже в сто первый раз и основным ориентиром в котором мне служили огромные двери фабрики, я проходила мимо людей играющих в шахматы.
 И мне всего-то нужно было узнать, правильно ли я иду к фабрике. Они, четыре молодых парня, сидели почти неподвижно, лишь изредка одним указательным пальцем передвигая фигуры на шахматной доске. Один из них был в невероятном головном уборе, вблизи походящем на башню, сооруженную из хитро намотанной белой ткани.
 На мой вопрос он начал отвечать неспешно и обстоятельно, приятно растягивая слова, как бы смакуя их на вкус. При этом показывались идеально белые зубы, посаженные через большой промежуток один от другого. Мне интересно было пообщаться с этим типом.
 Его звали Исмаил. Он оказался растаманом.
 Так вот они какие, настоящие кубинские растаманы. Я видела их впервые.
 И я вспомнила, что в Москве у меня осталось много друзей, которые курили траву и часто произносили вслух заклинание «Силасиай - Джа Растафарай». Конечно же, они не имели ничего общего с тем, что я видела перед собой. «Невероятно растафарианство в России» - пел один отечественный последователь великого Боба Марли.
 Я вкратце рассказала об этом моему новому знакомому в белой чалме. Он, растягивая слова, произнес: «Оо, тогда я познакомлю тебя со своими братьями. Приходи сюда в четверг».
 В четверг он вел меня длинными кривыми улицами куда-то туда, где я до этого никогда не была и не могла даже запомнить дорогу. По дороге он с такой же медленной растянутой улыбкой, как у Чеширского кота, отвечал на мои расспросы.
 Растафарианство – это для него нечто большее, чем религия и лежит совершенно в другой плоскости. На Кубе растаманом быть очень сложно. Они не могут объединиться в церковь, потому что это никогда не будет признано официальной религией. «Братья» не могут объединиться и жить коммуной, как это происходит на Ямайке и во многих других местах мира. Они не могут даже легально собираться. Поэтому один раз в году они договариваются все и небольшими кучками отправляются в горы на три дня. Там и происходит настоящая растаманская жизнь. Три дня в году! Там они могут курить «ганьдьжя» и не оглядываться постоянно по сторонам – вдруг заметет полиция. Я вздохнула и подумала: как знакомо! То же самое происходит в России…
 К тому же, растаманам на Кубе очень трудно искать легальный заработок, ведь кругом царит партийная дисциплина… Исмаил, например, учится в музыкальном училище и подрабатывает продаже самодельных феничек и бусиков…
 Когда мы наконец дошли, уже темнело. В другом конце Сантьяго за столом сидели такие же парни и так же играли в шахматы. «Привет, брат», - принялся Исмаил обнимать большого дредастого негра, остальным же сдержанно кивнул.
 Нам пришлось постоять и подождать, когда новый «брат» закончит партию. Потом он встал, неспеша попрощался с остальными шахматистами и побрел с нами снова по улицам Сантьяго. Оказывается, мы шли за еще одним «братом». Эти брожения мне порядком надоели, и я думала, что бесконечные брожения будут продолжаться до утра. Но наконец мы заглянули за неприметную калитку, сколоченную из разнокалиберных ржавых листов железа. Там сидел на кресле-качалке третий растаман и даже не раскачивался.  Было совсем не ясно, жив ли он или умер из-за передозировки. В темноте они спрятались за куст и стали сыпать-пересыпать из маленького конвертика в трубочку траву. Я отказалась курить, думая, что на Кубе проще, легальнее и дешевле пить например ром с колой. Потом они посовещались и сказали мне: «Ну, мы собираемся пойти купить еще травы. Ты дашь нам на это 10 куков? Мы еще покурим, и затем расскажем тебе про раста все, что ты хочешь услышать.
 Но я уже и так поняла про раста даже больше, чем они сами могли про себя рассказать. Главным образом, что это совершенная потеря времени для фотографа или любого сколь-либо активного человека.
 Я попрощалась, и мне еще долго пришлось искать дорогу из незнакомого района.

 [Люди]
 Я облюбовала себе этот задрипанный райончик под боком у туристического центра и патрулирую его с утра до вечера. И часто получается, что идешь в одну реальность, а попадаешь в совершенно другую, потому что мир похож на слоеный пирог, и в нем очень много вкусной начинки.
 Сначала эта безумная женская фабрика, потом много-много всего: рынок, мать-одиночка с нелепой собачкой, шаман-эспиритуалист, танцовщица, детский праздник, снова рынок, потом какие-то растаманы.
 Я знакомлюсь, записываю какие-то адреса, назначаю встречи. Все, что мне нужно, само находит меня, и так всегда бывает в путешествии — уже в нескольких метрах от человека я знаю, что он мне сейчас нужен, что он даст нужную информацию или приведет в нужное место, я даже не знаю, что именно меня так ведет. Я ведь даже не знаю язык. Именно когда не знаешь язык, включается какое-то особое интуитивное понимание.
 Моя записная книжечка с невероятной скоростью наполняется именами людей и названиями мест, которые, может быть, никогда и не пригодятся, потому что это как черпать воду ситом: приедешь в следующий раз — и будет совершенно новая вода, совершенно новые люди.
 Но были люди, которые навсегда оставили след в моем воображении.


 [Иябо]
 В том же маленьком обшарпанном квартале в центре Сантьяго я встретила героиню, которую всегда мечтала встретить. Чем-то она мне напомнила Лилю, наркоманку-панкушку, которую я фотографировала год назад в Питере. Такая же красивая и чуть удрученная, такая же гордая и нахальная, такая же наплевавшая на правила и предрассудки.  И те же глаза, тот же красивый и правильный, чуть пухлый нос, те же глаза с оттенком лунного света. Йабо бывшая проститутка — этот вывод можно заключить по ее случайно брошенным фразам и фразам мужчин, которые еще заходят к ней по старой привычке. Ей двадцать два, и у нее двое детей от разных отцов, чуть дикие и даже агрессивные, вечно голодные и большую часть времени предоставленные сами себе. Их, скорее всего, ждет не выдающаяся судьба: они не получат образования, станут уличными и отвязными. Сама же Йабо медленно состарится, станет полной или высушенной женщиной, скорее полной, и на всю жизнь у нее останется эта невыразимая боль в глазах, от этого уж никуда не денешься…

 Я ехала в центр города на грузовике, который местные называют автобусом. В кузов затолкалось невероятное количество людей, и машина мчалась по кочкам, разнося вокруг невероятную пыль. Даже скот грузят посвободнее. Но все были довольны, что наконец-то едут, и не обращали внимания на временные неудобства. Вокруг множество рук, ухватившихся за поручни. В качестве дополнительного поручня к потолку прикреплена метла.
 Прямо посреди этой толпы я обнаружила, что забыла кошелек,. «Ну и хорошо, что забыла, иначе бы все равно украли». Платить за такой транспорт было вовсе не обязательно.
 Но в городе я поняла, что очень голодна. Я бродила, и настроение мое было совсем поганым. Хотелось чего-нибудь съесть. Я уже знала этот район наизусть, некоторые люди махали мне рукой и кричали: «Эй, фотограф!». Но никто не догадывался фотографа накормить.
 Мое внимание вдруг привлекла собака на крыше маленького домика из бетонных плит и фанеры. У дверей стояла молодая красавица с двумя детьми.
 Она попросила пофотографировать ее детей и пригласила в дом. На плите готовились макароны с овощами, и печальная красавица не отпускала меня до тех пор, пока я не съем всю тарелку. Наш диалог сразу стал складываться, и через полчаса мы уже были закадычными подружками, несмотря на языковой барьер. На ее двери написано цветными карандашами ее имя и нарисованы цветы и сердце. Эту дверь сложно обойти. И ее не обходили мужчины. Она рассказала, как у нее начались проблемы с полицией, и она решила завязать с этими делами и заняться продажей прохладительных напитков из собственного окна. Она разводила в воде дешевый порошок типа «Yuppi», охлаждала в холодильнике и разливала прохожим по песо стакан. Заработок маленький, но на еду хватало. А потом снова пришла полиция и запретила ей заниматься нелегальной коммерческой деятельностью. Так она осталась совсем без денег. Иногда к ней заходят знакомые торговцы и приносят непроданные овощи и фрукты, кто-то одалживает денег, а соседская девочка сидит с детьми, пока Йабо ходит на дискотеки и прогулки с друзьями.
 Я смотрю на детей и думаю, что иногда рождаться на свет — не очень-то приятно. Здесь ты можешь столкнуться только с теснотой, нищетой, голодом и болью. Дети стукаются об углы и потом с минуту ревут, они проливают на себя кипяток, они суют собаке палец в зад, и собака их больно кусает, они постоянно хотят есть и тянут свои маленькие ручонки к холодильнику. Когда мама приносит им макароны с кетчупом, они едят не только лицом, но всем телом, роняют все на пол, и тут же подбегает маленькая неказистая собака и с чавканьем проглатывает все это.
 Я провела с моей подругой целый день, за это время к ней заходило несколько мужчин, один из них, по ее словам, ее дядя, стал жестоко домогаться до нее, и ей пришлось кричать и лихо отбиваться. Событие переросло стадию шутки, и я хотела помочь ей, но тут он успокоился, и они вместе засмеялись. Я недоуменно пожала плечами.
 Целый день я снимала про ее жизнь в тесной маленькой комнатке с неугомонными детьми, про ее грустные и покорные судьбе глаза. Вечером я села писать в своей тетрадке, а она взялась за учебник английского, но на второй минуте отложила его в сторону и уснула. Как-то вдруг стало понятно, что это конец истории, такой красивый английский конец, поэтому я просто тихо собралась и ушла. Было бы здорово еще вернуться и снять фотоисторию про ночную жизнь моей подруги, но каждый раз, когда я приходила, ее не оказывалось дома. Видимо, не в этот раз.

 [Марселино]
 Русскоговорящий кубинец с совершенно безумной судьбой. Он был просто счастлив возить меня на мотоцикле и помогать во всем. Он напомнил мне персонажа из моего детства, какого-то из многих ухажеров моей матери, коренастый юморист, такие встречались на танцах в домах отдыха — галантный кавалер и идеальный семьянин. Когда он узнал, что у его коллеги (у Фиделя, дяди Ольги) живет русская, он просто прибежал сюда, чтобы поговорить на русском и рассказать все это. Он учился на Украине, нашел себе жинку, сибирячку, она родила ему дочь, и он привез их сюда. Через восемь лет после переезда она одна уехала обратно в Россию, «ухаживать за больной теткой». Связь с ней тут же оборвалась.
 Я сказала Марселино: «Да, все женщины такие. Сучки, думают только о том, где бы им удобнее расположиться. Ты остаешься один с детьми на другом континенте, а им плевать».
 Марселино, бедный Марселино говорит: «Нет, просто тогда были тяжелые времена, девяностые годы, наверно у нее просто не было возможности вернуться. Она приехала в маленький сибирский городок и не смогла там устроиться. Я направил ее в Одессу, и ей там помогли мои друзья, потом, по слухам, она двинула куда-то во Владивосток».
 У меня округлились глаза. Ничего себе путешественница! Но при чем тут больная тетя? Просто девица никак не смогла привыкнуть к жаре, а потом еще свалилось это «блокео»… Ей показалась безнадежной перспектива путешествия по жизни на утлой семейной лодочке, и она рванула на поиски мифического счастья, всегда мелькающего где-то на горизонте солнечным зайчиком, но которое на самом деле — просто пылинка в глазу. Бывает такой тип женщин — звезда, не способная светить в одном месте и одному человеку; ей надо покорять весь свет; она слишком озабочена своей собственной судьбой, чтобы быть счастливой с кем-то еще, кукушка, подбрасывающая птенцов; странница, не имеющая ничего своего и видящая только одно — дорогу. И не один и не два человека будут всю жизнь думать о ней, надеяться на новую встречу, вздыхать, как вздыхает сейчас Марселино: «Не знаю, жива ли она сейчас…» Не сомневайся, Марселино, жива-здорова, живет и процветает, просто ей по какой-то причине было неудобно или не нужно звонить тебе, она как комета, след от которой будет долго рябить у тебя в глазах, ее появление запишут в книгах, ее запомнят все, но она — никого. Она — игрок в большую лотерею, в лотерею под названием жизнь, она сейчас в говне или в шоколаде, в золоте или в нищете, а если и в земле — то какая разница? Про такую женщину можно написать невероятно интересную книгу. Я пишу о ней так вдохновенно вовсе не потому, что мне такой вариант жизни нравится, просто в этом сумасбродном характере есть что-то от меня самой.
 А за моего кубинского друга можно не беспокоиться. Русский мужик бы в необратимый запой. Но кубинец Марселино Линарез Акоста не такой: он завел новую жену, имеет уже троих детей, включая первую, самую любимую русскую дочку, имеет большой дом и мотоцикл, держит гигантских петухов, усат и оптимистичен, и только если хорошо присмотреться, можно заметить невидимую печаль в глазах, словно какие-то чужеродные силы оставили на нем свою подпись…

 [Лианн]
 Очень умная женщина, председатель «Клуба гостеприимства» в Сантьяго. Ей тридцать, но она не замужем, что в отдельных случаях тоже можно считать признаком развитости и незаурядности ума. Называет меня не иначе как «эта безумная русская» (“Esta loca russa”) и очень заразительно смеется. Она чрезвычайно строга ко мне, когда я допускаю ошибки в испанском, а сама даже знает несколько слов по-русски: «таварисч», «как тибья зовут». Ее подруга Неки спела целиком песню «Катюша»», не понимая при этом ни одного отдельно взятого слова. Несмотря на свой ум, Лианн почему-то целыми днями смотрит дурацкие мыльные оперы. У нее в гостях я увидела отрывок того самого сериала, который смотрела так же неотрывно десять лет назад в своем детстве. Оттуда же я нацепляла свои первые словечки на испанском: «porque» и «por «favor». («почему» и «пожалуйста»)
 Совершенно случайно у меня с собой оказалась папка с фотографиями московской зимы. Я показывала это как нечто удивительное и невероятное. Серый снег, серое небо, черные деревья. Никаких других цветов и оттенков. И эти люди в метро. Бесконечный мрак и ужас. Поток одетых в черное людей, невыразительные лица без малейшей тени улыбки. Люди-роботы, люди-зомби. Это можно отчетливо увидеть, только побывав на Кубе.
 Когда я говорю, что у нас иногда насмерть замерзают бомжи и алкоголики, у кубинцев квадратятся глаза. Это все отчетливо можно разглядеть и осознать, только побывав в таком противоположном месте, как Куба.

 [Ольга Звездина и ее семья]
 Ольга русская, но живет на Кубе уже больше двадцати лет. Сначала я совсем не хотела видеть здесь русских. Я уже слышала от других людей и даже читала в заметках каких-то колумнистов, как это неприятно — встречать за границей «своих». Меня уже познакомили с одной высокомерной русской в Санта-Кларе, и я смогла испытать весь этот букет неприятных чувств. Как будто бы в одном лице встречаешься со своими фальшивыми родственниками, которые чего-то от тебя хотят, и с людьми, которые грубят тебе в метро и электричках.
 Но с Ольгой была другая история. Мне сообщили, что здесь живут русские, и посчитали непременно важным нас свести. Мы отправились к ним в гости. Вход в гостиную сразу с улицы, никаких дополнительных коридоров, как во всех кубинских домах. При общении никаких чаев (на Кубе вообще не пьют чай), лишь стакан воды по дополнительной просьбе.
 Ольга рассказывала, как ей тяжело на Кубе. Особенно сильно это чувствовалось в годы того самого «периодо эспесиале», который у нас совпал с не менее тяжелой перестройкой. Она говорила, что не было ничего. Продуктов. Воды. Электричества. Как они сумели выжить, до сих пор непонятно.
 Я в свою очередь рассказывала про войну в Грузии. Про Путина и Медведева. Про укрепление вертикали власти.
 В разговор подключился муж Ольги, Леонардо. Он считает, что Россия должна быть сильной, пусть даже где-то перегибая палку. Потому что Россия и Китай — единственные государства, способные противостоять господству США. А потом он вдруг спохватился: «Ты любишь разговаривать о политике, да?». И я почувствовала себя неловко. На Кубе не принято разговаривать о политике. Даже на кухне. Потому что могут услышать. Поэтому все просто делают вид, что не любят. А может, и правда не любят.
 Леонардо — высококлассный специалист по медицинскому оборудованию. У него в компьютере постоянно открыты какие-то программы со сложнейшими микросхемами. Я в этом ничего не понимаю, и все равно Леонардо при моем появлении с опаской это закрывал.
 Он входит в число немногих, у кого на работе есть доступ в Интернет. Конечно, Куба – свободная страна, и каждый может подключить Интернет дома или заказать час работы за компом в каком-нибудь отеле. Только все равно сеть здесь такая неоправданно дорогая, что лучше обойтись как-то без нее. «Почему квалифицированный специалист получает здесь меньше, чем какой-нибудь уборщик в отеле? Пятнадцать долларов в месяц! Я бы рад был работать на государство, если бы оно уважительно относилось к тем, кто служит ему верой и правдой. Я продолжаю работать на них потому, что я люблю свою работу. Иначе давно послал бы все к чертям». Леонардо очень разгорячился, и я его понимала.  Разбираться в таких сложных схемах и получать за это такие гроши. Я бы точно не смогла.
 Их дочь доучивается на журналиста в университете Сантьяго. Здорово, но ведь с журналистикой на Кубе совсем беда. Центральная газета у них одна-единственная — официальный партийный печатный орган «Гранма». Шахматные турниры, молодежные праздники, юбилеи революции, богатый урожай. Ни слова о проблемах и социально значимых явлениях. А телевидение здесь просто смешное. Один канал — образовательный, там с утра до вечера идут уроки. А другой — где забавная тетенька-диктор сообщает о таких же искусственных новостях. Это почти как в советском союзе, полностью сконструированная бутафория реальности. Я бы не стала работать журналистом в такой стране.  А вот Катя — станет. Она хочет работать в местной газете Сантьяго. Она вздыхает и говорит, что ничего не поделаешь. В этой стране очень много чего не позволяется, но другой у нас пока нет.
 То же самое я думаю про Россию, несмотря на то, что она уже давно пережила свой социалистический опыт.

 [И снова Куба]
 Я на Кубе… Я на Кубе… Боже мой, я не могла себе этого представить, что Куба где-то есть. Тем более что Куба рядом.
 Легко представить себе здешнюю температуру. Жарко. Пожалуй, это первое слово, которое я выучила здесь.
 Сложнее представить цветовую гамму. Болотно-зеленый и коричневый. Как форма здешних милитари и студентов.
 И почти невозможно представить запахи. Таких запахов точно нет в России, ни в других местах, где я побывала.
 Я знаю запахи четырех (нет, шести) времен года в России. Знаю, как пахнет зима — до щипоты в носу от мороза, знаю, как пахнет ранняя весна — сырой землей и ручьями, знаю позднюю весну с цветами сирени, знаю лето с запахом свежескошенной травы и сушеного сена, знаю запах гнилых листьев и первых заморозков осенью.
 Не температура, не количество снега, не флора и фауна, не тип строений или транспорт и даже не политическая система, а именно запахи твоей страны заставляют тебя скучать и оживляют все в твоей памяти.
 Если бы я могла взять с собой в баночке кубинский воздух… Но иногда воздуха здесь просто нет, дышать тяжело, а дорога наполнена пылью. В такие вечера я схожу с ума гораздо больше, чем обычно.
 Вот сейчас тут блеет овца. И я знаю, что она блеет совсем по-другому, другим тембром и другим словом, чем в моей стране. «Эээ», грустно так, как будто зовет кого-то. А потом еще раз: «Ээ», совсем разочарованно, будто уже потеряла всякую надежду кого-то встретить.

 [В Чивирико]
 В какой-то момент, как это произошло и с Санта-Кларой, я решила уехать из Сантьяго. На меня снова дунул ветер дальних странствий, и голова приятно закружилась от прекрасных предчувствий.
 Я планировала ехать к западу от Сантьяго, на полуостров Гранма, который, по слухам, был самым бедным и неразвитым регионом страны. В моей голове сидел образ одинокого рыбака, как у Хемингуэя. Я хотела найти бедного старика, равнодушного к жизни и смерти, к политике и экономике, тихо ловящего рыбу в Карибском море.
 Сначала я хотела арендовать мотоцикл и долго искала в городе нужный мне офис, но потом оказалось, что у меня нет для этого водительских прав. И я решила снова стать пассажиром, испытав даже некоторое облегчение: ведь так гораздо быстрее и может даже безопаснее.
 При выезде из города люди сидели вдоль трассы на ящиках и мешках, а некоторые — прямо на земле, в тени деревьев. Я вышла на дорогу и стала голосовать проходящим машинам, что вызвало всеобщее удивление, а у некоторых — даже смех.
 Я посмотрела на карту. В этом направлении почти не было крупных городов. Тогда я спросила у местных, как доехать до Чивирико – какого-то небольшого поселка в выбранном мной направлении. Просто понравилось это название. Когда произносишь его, чувствуешь себя птичкой: «Чивирико-Чивирико».
 Мне ответили, что все ждут автобуса на Чивирико, и он скоро подойдет.
 И действительно: скоро подошел такой же большой грузовик, на каком я ездила по Сантьяго. Громко переговариваясь и смеясь, народ затолкался туда плотнее, чем размещался там когда-то воздух. Вскоре у ближайшей фабрики все вышли, а я отправилась дальше в почти пустом кузове.
 Конечная остановка оказалась посреди пустого шоссе, где раз в несколько часов проезжала одна гужевая повозка. На такой повозке меня и довезли до ближайшего села, а там, у магазина с алкоголем, я встретила двух мотоциклистов, которые везли своих юных подружек на дальние пляжи. Я напросилась с ними по дороге, и парень любезно пересадил девушку на мотоцикл к другу. Мы разогнались до ста, я чувствовала ветер в ушах и то, как прекрасна жизнь. И в конечном итоге оказалась на прекрасном пустынном берегу, где голову напекает даже сквозь бондану, а дикие волны бьются о скалы с достаточной силой, чтобы разбить человека на тысячу частей.
Еще один автобус вез меня еще дальше в глушь, где ничего не происходит. В нем я и встретила пожилого сморщенного рыбака, который обещал взять меня с собой. Когда мы вышли из автобуса, нас тут же окружили его соседи и односельчане, ехавшие с нами. Они интересовались, кто я такая и что мне здесь нужно. Видимо, под их давлением мой рыбак переменил мнение на мой счет и решил слить меня некому Рамону. Все вместе они проводили меня до лачуги из тростника, крытой соломой, где жил Рамон со своей большой семьей.
 Рамон был этакий здоровяк, серьезно смотрящий на жизнь. Вокруг него кишела какая-то кутерьма: маленькая девочка убаюкивала младенца, другая совала ему в нос соломинку, третья просто прыгала вокруг и кричала, что приехали иностранцы… Это было совсем не похоже на ту картину, которую я рисовала в голове: одинокий иссушенный солнцем и ветром старик с развевающейся бородой закидывает свой невод в море…
 Однако Рамон и его семья показались мне симпатичными, и я осталась.
 Он принял меня радушно и разрешил снимать все, что мне захочется. Все окружили меня и принялись расспрашивать. Особенно меня поразила маленькая девочка, которая решила меня потрогать — настоящая ли? —— а после того, как убедилась, решила не отходить от меня ни на шаг и влезать в любой кадр, который я делаю.
 Когда я готовилась пойти в импровизированную душевую кабинку, она спросила: «А мы пойдем с тобой мыться?». Я объяснила, что не моюсь с посторонними. Вообще, общение с маленькой остроумной беззубой сельской девочкой сильно продвинуло меня в испанском: мысли и фразы ее были гораздо более просты, чем у взрослых.
 Рыбак жил просто, почти примитивно. Крыша его дома была покрыта пальмовыми ветвями, сам он был бос и в рваной рубахе. «Вчера ездил продавать рыбу в город, — говорит он. — Но государство не позволяет нам масштабную добычу. Вот и приходится перебиваться». У него всего восемь детей, некоторые из них уехали жить в города и неплохо там устроились, — гордится он. — А остальные здесь. Его двадцатилетняя дочь выглядит на тринадцать, у нее нет передних зубов, она нянчит собственного младенца. Рядом постоянно находится ее муж, молодой мулат-красавец. Еще там живет племянница Рамона, девочка с волнистыми волосами, будто бы с картины Гогена. В конце я перестала считать, сколько их всего, все равно бы запуталась — так их было много, очень похожих меж собой.
 Специально в честь моего приезда они зарезали и ощипали курицу, за чем с любопытством и смехом наблюдала малышка. Потом меня положили спать. Вариантов постели у меня было два — соломенный матрас или жесткий пластмассовый шезлонг, стыренный, наверно, с гостиничного пляжа в двадцати километрах отсюда.
 Я выбрала матрас.
 Об этом я сильно пожалела ночью, потому что как только я начала засыпать, по мне стали ползать огромные продолговатые тараканы. Сначала это казалось мне нервной щекоткой после трудного дня. Но я раздавила на себе по крайней мере двух, и их усатые трупы являлись на утро лучшим вещественным доказательством. Ночью мне снилось, что подложили бомбу в студенческое общежитие, где я когда-то жила. И все об этом знали, но теракт, как в Беслане, произошел просто из-за недостаточной бдительности. Это все с радостью освещали знакомые мне журналисты, и я тоже была с ними, хоть и по коже проходила дрожь. Слово «бдительность» являлось ключом этого сна, предупредительным знаком на этот день, но «знал бы где упасть…» И лучше стелить соломку без тараканов.
 На следующий день рано утром мы собрались с Рамоном на рыбалку. Он нес на плече весла, мы быстро спускались с горы к морю, отбрасывая длинные тени. Даже здесь, в полузаброшенной горной деревушке, нам попадались гигантские камни, расписанные революционными лозунгами. Видно было, что это не самодеятельность, а государственная пропаганда — добралась даже сюда, где по узкой тропке проходят каждый день два-тритри одних и тех же человека.
 У моря Рамон стал искать подходящие камни для грузил, а я разглядывала причудливые кораллы и думала о том, как однажды что-то живое может закаменеть и превратиться в вечность. Самые красивые и правильные экземпляры я запихивала в свою фотосумку, смутно припоминая, что на Кубе действует какой-то закон о вывозе редких представителей флоры и фауны за рубеж.
 И в этот момент случилось нечто ужасное.

 [Полиция]
 Это были смешные полицейские, потому что они подъехали на допотопных советских велосипедах, а когда начались камни, то один остался сторожить велосипеды, а другой принялся перепрыгивать с валуна на валун, чтобы подойти к нам.
 Кто такая? Документы? С какой целью нахожусь? Когда приехала? Каким транспортом? Что в сумке?
 В сумке был один большой фотоаппарат и несколько маленьких кораллов. Я почему-то достала им фотоаппарат, чтобы доказать, что у меня только нечто невинное, и я вовсе не ворую природное достояние Социалдемократической Республики Куба.
 В это время второй полицай оставил свои велосипеды и подошел к Рамону. Бедный рыбак перестал собирать свои камни: было видно, что собирать камни вовсе не время. Лицо его сделалось вытянутым и обескураженным.
 Нас допрашивали с пристрастием. Возможно, здесь какая-нибудь секретная зона, но, по идее, этоне так — гора, возвышавшаясявозвышавшаяся над нами, является высшей точкой Кубы и нарисована в каждом путеводителе.
 Я объяснила, что приехала снимать невероятной красоты пейзажи, а заночевала у рыбака, так как поблизости нет подходящих гостиниц.
 Но они уже взяли нас под арест. Один из них пригласил меня сесть на багажник его велосипеда, другой покосился на упитанного Рамона и предложил ему зайти домой переодеться в приличное, а затем придти в участок пешком.
 Мы ехали по пыльной пустой дороге километров десять, я держалась за талию полицейского и восхищалась видами. СоветскиеСоветские багажники совершенно не предназначены для перевозки людей, и после путешествия в мой зад глубоко впечатался его рисунок.
 Когда мы остановились, я постаралась незаметно вытащить из сумки кораллы и бросить их в канаву. Незаметно не получилось —— внимание полицейских было приковано ко мне, и выглядело все это довольно нелепо. Я пожалела. Лучше бы это не делать. И прекрасных кораллов на память о поездке уже не вернуть — а сейчас бы красовались на полке.
 Полицейский участок представлял собой смешное зрелище:маленький домик со старым потрепанным портретом Че и новеньким — Фиделя. Рядом дворик, где свободно прохаживаются утки, куры и свиньи. И все это хозяйство огорожено высокой изгородью из кактусов. С одной стороны открывается вид на море, а с другой — на ту самую злополучную гору, которая не очень-то и красива, чтобы ехать ради нее в такую даль. Зато у меня теперь было предостаточно времени, чтобы ее созерцать, как делают японцы со своей Фудзиямой.
 Меня отвели в кабинет, где учинили еще один допрос. Я отвечала вполне невинно, но, видимо, все это казалось слишком странным, чтобы просто так меня отпустить. Эти два придурковатых полицейских даже не могли договориться между собой, в чем меня подозревают. Один из них считал, что я здесь шпионю со своей камерой, и пытался посмотреть изображения. Я дала ему в руки камеру, но не объяснила, как ее включить, и он с тупым видом разглядывал кнопочки.
 Другой больше упирал на то, что я не зарегистрировалась ни в одном туристическом агентстве и ночевала в неположенном для туристов месте, что могло нанести вред моему здоровью и ущерб психике. Поэтому, считал он, нужно передать меня в руки иммиграционной полиции.
 Наверное, меня сдали эти односельчане Рамона, с которыми я ехала в автобусе и открыто вела расспросы. А может быть, эти полицейские просто ехали мимо по дороге и решили подойти, что, конечно, вряд ли.
 В то время как я ехала на багажнике, держась за талию второго, я успела провести с ним невинный диалог. За это время он рассказал мне, что он работает здесь недавно, что у него в городе жена и дочка, что ему всегда тягостно уезжать от них на смену, да и далеко это, а транспорта никакого, кроме велосипеда, не дают. Ехать приходится полтора, а то и два часа, потом еще часть дня патрулировать окрестности. После каждой смены жене приходится стирать пыльную форму — а ее выдали всего два комплекта. И еще он пожаловался, что получает всего пятнадцать долларов в месяц. «А я тысячу в Москве», — сказала я и тут же подумала, что сейчас он попросит взятку. Но это был честный полицейский (все полицейские на Кубе — честные), и он даже не понял намека.
 Теперь, думала я, мне известно все про этого полицейского, и вообще про устройство полиции на Кубе. Это неплохое начало утра, пусть даже и под стражей.
 Потом, подумала я, я смогу мстить, ведь я так много про него знаю.
 После какого-то глупого и никчемного допроса и еще одной проверки документов —для солидности, полицейские окончательно запутались и посадили меня ждать на солнцепеке. «Я же такая невинная, — думала я про себя. — Почему бы им не взять и не отпустить меня. У меня ведь такая хорошая фотоистория с Рамоном начиналась».
 Но я ждала и ждала, а они все никак не выходили из своего кабинета. Когда я ворвалась, один из них читал другому вслух позавчерашнюю газету, а другой почти дремал.
 — Ну! Почему вы меня не выпускаете? — спросила я.
 — Потому что мы должны дождаться Рамона и допросить его тоже.
 — Но Рамон не придет! Вы же сами его отпустили!
 — Рамон придет.
 И я снова отправилась на солнцепек.
 Через два часа пришел Рамон. В нарядной футболке, чистых брюках и даже ботинках, правда, уже слегка запылившихся. Откуда он все это взял в своей хижине, не могу понять.
«Прости, Рамон», — сказала я и опустила голову.
 Я готова была повторять это тысячу раз. Прости меня, Рамон.
 До сих пор меня тревожит совесть, что я принесла что-то нехорошее человеку, который отнесся ко мне со всей душой.
 Если кто-нибудь из вас когда-нибудь встретит Рамона, передайте ему, что я очень сильно прошу у него прощения, и может быть, когда-нибудь он сможет простить меня.
 Но в этот раз он просто махнул рукой, мол, не бери в голову, и отвернулся.
 После короткого допроса отпустили, и он побрел по пыльной дороге с опущенной головой, как будто только что его предал целый свет, к которому совсем недавно он был так открыт и расположен.
 Я думаю, я больше никогда не увижу этого человека. Сначала меня посещали мысли вернуться к нему, чтобы помириться и закончить съемку, но когда? Сразу после того, как меня отпустят? Или через несколько дней? Или в следующий мой приезд на Кубу? Но потом я поняла, что это может стоить ему многих тревог и обернуться уже реальной опасностью для нас обоих. Поэтому отказалась от этой мысли.
 А меня все держали на бетонных скамейках перед участком, на самом солнцепеке. Наконец я не выдержала и снова пошла в их кабинет:
 — Чего мы ждем теперь?
 — Теперь мы ждем машину, которая отвезет тебя в районную полицию в Чивирико, где тебя зарегистрируют и сдадут иммиграционной полиции Сантьяго.
 Хм, мы ждем машину… Я скептически посмотрела на дорогу, по которой как раз проезжала телега, запряженная хромой лошадью. Мужичок в сомбреро приветливо махнул с телеги полицейским.
 И тут я взорвалась, внезапно для себя самой, на чистейшем испанском:
 — Долго вы еще собираетесь меня здесь держать?!Вы не имеете на это никакого права! Покажите мне бумагу, где написано, что вы можете держать человека больше, чем два часа! Где ваш ордер на арест?
 Полицейские удивились такому выпаду, попросили меня успокоиться и сесть. Но я уже сменила тактику и вошла в образ. Меня невозможно было остановить.
 — Дайте мне телефон российского посольства! У вас должны быть все телефоны!
 Конечно, никаких телефонов у них не было, как и свода правил, исходя из которых меня можно было здесь держать. «Мы имеем право», — невозмутимо ответил полицейский. И ведь не поспоришь. Тогда я в последний раз произнесла: «Нет, не имеете! Я ухожу!» — и направилась наискосок к кактусовой изгороди.
 Черт меня дернул пойти именно туда, ведь был совершенно открытый проход и калитка между кактусами. Но я выбрала щель побольше и стала лезть туда. «Стой!» — закричал «добрый» полицейский, который вез меня на велосипеде. Я подумала: «Ну все, сейчас стрелять будет». Но продолжала ломиться, доказывая свою решительность. Обратного пути не было.
 Но он всего лишь кричал: «Стой! Изранишься вся!».
 Я уже успела поцарапаться длинными колючками, когда он подбежал и оттащил меня. Эти царапины не заживали все мое оставшееся время на Кубе, зато быстро затянулись, когда я вернулась в заснеженную Россию.
 Он вытащил меня из кактусов и строго погрозил пальцем: «Не надо убегать. Сейчас за тобой приедут и скоро отпустят».
 Я услышала голос кухарки, которая недавно кормила во дворике кур: «Обед готов!».
 Ой, обед. И я почувствовала, что поесть и взбодриться не помешает.
 Я подошла к полицейским и сказала: «Я хочу есть. Дайте мне еды».
 «Не положено», — ответили они.
 Тогда я возмутилась и закричала: «Мой доктор строго прописал есть три раза в день в определенные часы, и если вы будете нарушать предписания, то будете отвечать по закону». (И я представила текст такого закона, по которому нужно было 3 раза в день кормить бедных пленников отменной едой).
 Они сказали: «Ну хорошо» — и приказали кухарке положить еще одну порцию.
 Я в первый раз вошла в основное помещение домика.
 Здесь стоял длинный стол, за ним уже заканчивали обедать шесть солдат, еще двое сидели в плетеных креслах и смотрели детское телевидение, где передавали урок химии для шестого класса.
 Стряпуха засуетилась вокруг меня, стала извиняться за слишком простую пищу. Мне дали стандартный рис, фасолевую подливку и помидоры. Я ела с аппетитом, снова чувствуя себя обслуживаемой по первому классу. Все не так уж плохо, если представить себя в доме отдыха у моря. Затем я пересела к телевизору, стала флиртовать с солдатиками и листать древние книжки из шкафа.
 Мне досталось соломенное кресло-качалка, но почему-то оно вовсе не раскачивалось, а только скрипело и перекашивалось. По правде сказать, оно было старым и никуда не годным, и я стала выковыривать болтающиеся прутья из сиденья, назло этим вонючим полицейским.
 Наконец, приехали бежевые «жигули», в которых сидели два представителя иммиграционной полиции в черных очках. Уж этих товарищей не облапошишь. В их допросе чувствовался тонкий профессионализм, и один из них постарался подкопаться, прикинувшись моим приятелем. Ничего не вышло. Хоть с какой стороны посмотри, я приехала смотреть гору.
 Гора — это было слово, которое я выучила еще из того советского учебника испанского и поэтому произносила его с твердой уверенностью. «Вы всего три недели учили испанский язык? Вы слишком хорошо говорите», — сказал мне один.
 Меня везли обратно в Сантьяго. Дорога, которая у меня в один конец заняла ровно день, обратно пронеслась за два часа. Как иначе, ведь у меня было специальное такси-жигуль с настоящими крутыми парнями в черных очках, как из фильма про Бонда.
 Я включила плеер, и впервые после поломки он заработал, передавая мне первоклассную кубинскую музыку. То, что было в плеере, было гораздо больше похоже на Кубу, чем то, что реально происходило сейчас. Я слушала эту музыку еще в России и верила, что это и есть настоящая Куба. Может, и не стоило тогда так далеко ехать,, задавалась я вопросом. И не находила ответа.
 В дороге меня посетила еще одна мысль: я хотела историю из Хемингуэя, и я ее получила. Я ехала в Чивирико, охотясь за большой рыбой-историей. И нашла уникальную в визуальном плане среду и сюжет. Моей большой рыбой оказалась история про Рамона. И когда все так хорошо начиналось, акулы-полицейские сожрали мою добычу до последней косточки — увезли меня из этого места, лишив возможности вернуться еще раз. Остался лишь скелет — те фотографии, которые я успела сделать за ночь и утро.
 Я сама — бедный старый рыбак, про которого я так хотела снять историю. Спасибо старому выпивохе Хемингуэю.
 Мы приехали в участок в полночь и снова сели за стол для допросов. В итоге они забрали мой паспорт, велев приходить за ним завтра, а меня саму отправили в дорогущий каса партикуляре на легальный ночлег.
 Там меня провели в шикарные апартаменты с отдельным туалетом и душем, положили на широкую кровать с золочеными набалдашниками и выписали мне по паспорту специальную квитанцию с печатью, продублировав ее в специальной книге. Ну вот, теперь я записана. Теперь обо мне знают все.
 На следующий день я забрала свой паспорт в офисе иммиграционной полиции, который располагался в роскошном особняке, несомненно, отнятом у богачей в революцию. Здесь меня тоже записали, и я была готова к любым неожиданностям во время возвращения на родину. Я ожидала, что у меня отнимут и магнитным излучением опустошат все флешки и диски, что они изорвут в мелкие клочки и пустят по ветру мои записи. Я уже готова была выбросить большую часть багажа, дабы избежать обысков. И засунуть флешки с информацией к себе в задний проход.

 [Ублюдок]
 В этот вечер я вышла на центральную площадь Сантьяго. Это такой небольшой квадрат со скамейками, засаженный деревьями, по одну сторону которого — всеми узнаваемый собор.
 И опять мне не повезло. Я встретила настоящего ублюдка, наверное, единственного за всю поездку.
 В этот день я была в майке с большим вырезом, и это было большой ошибкой, меня не оправдывает даже то, что это единственная чистая вещь, которая у меня оставалась. Я слышала про явление хинетеризма, но не сталкивалась с ним лично. Хинетеро — люди обоих полов, пристающие к туристам с любыми услугами, вплоть до сексуальных.
 Ублюдок с гитарой и в шапочке окликнул меня. Я обернулась, но не поняла, чего он хочет, и ушла в другую часть парка. Уже забыв про него, я уселась на скамейку и стала заниматься своими записями, но он через какое-то время подошел ко мне и начал орать у меня над ухом на плохом английском: «Да кто ты такая, да у меня есть высшее образование, да ты меня не уважаешь, да я тебя пристрелю». Я была мертвая от усталости, поэтому просто игнорировала все это. Я только сказала: «Конечно я тебя не уважаю.  В парке столько людей, и я уважаю всех их, кроме тебя, потому что все они сидят на своих лавочках и никого не трогают, а ты пристаешь к человеку, который не желает с тобой разговаривать, и уже за одно это можно тебя не уважать». Конечно, я всего этого не успела сказать. Хватило первой фразы. Ублюдок пришел в бешенство и начал душить меня своими грязными руками прямо посреди парка. Я перестала дышать и не могла даже крикнуть. Мне пришлось оттолкнуть его. Сильно. Я пообещала позвать полицию. Не на полном серьезе, конечно. Только что у меня самой были проблемы с полицией, а теперь я готовилась встать по иную сторону баррикад. Он ушел, а я все пыталась снова приняться за свою писанину, хотя на самом деле никак не могла отдышаться, и к глазам подкатывали слезы. Вот так, значит, легко можно меня, беззащитную, на другом конце земли.
 Я собралась уходить и краем глаза увидела ублюдка на прежнем месте— он как ни в чем не бывало сидел со своими дружками и бренчал на гитаре. А потом, в конце парка, я увидела полицию. Я знала, что у парня после этого будут большие неприятности. Формально местным запрещено на метр подходить к иностранцам. Специально для этого здесь созданы два слоя жизни, которые почти нигде не пересекаются. На Кубе вообще очень низкий уровень преступности — потому что слишком строго карают.
 Я бы не жаловалась, но этот тип был сумасшедший. Сегодня он напал на меня, завтра нападет еще на кого-нибудь.
 Я сказала, что он хотел меня обокрасть. Потому что слово «robar»» — единственное на эту тему, которое было в моем путеводителе. Что он напал на меня. Что он угрожал мне и душил меня — это я показывала жестами.
 Эта история вовсе не про Кубу. Все остальное , что со мной здесь случалось, было совсем не похоже на это. Это просто был сумасшедший, которых полно в любом другом месте.

 [Баракоа]
 Больше я не хотела вляпываться ни в какие истории и поспешила на следующий день уехать из Сантьяго, чтобы больше не получать проблем на свою голову. Я решила отправиться в совершенно другом направлении —— в Баракоа, где в небольшой соседней деревушке жили родственники моего друга Марселино.
 Я пришла на автобусную станцию и поняла, что ночлег в каса партикуляре сильно пошатнул мой бюджет и местные доллары у меня закончились. В Баракоа ходил автобус той же национальной компании «Viazul». К этому времени у меня накопилась злость на них — за то, что у них дорогие билеты, за то, что они единственные и держат монополию, за то, что у них нет розеток на двести двадцать и что вредные водители спешат уехать, не дождавшись своих пассажиров.
 У меня было денег ровно на треть пути, и я купила билет до Гуантанамо, твердо решив, что все равно доеду до конца. Протянула билет, залезла на свое место, завернулась в спальник с головой и притворилась мешком с барахлом. Скоро я заснула, и, когда автобус остановился на конечной в Баракоа, меня пришлось расталкивать.
 Территория автовокзала закрывалась на решетку, и вскоре мне стало ясно, почему. За решеткой рвала и метала толпа, готовая наброситься на туристов, как только они появятся.  Люди хватались за решетку, трясли ее, некоторые просовывали руки через нее и тянули их к только что приехавшим. В руках у нескольких были таблички — оборванные картонки: удобная комната, частный дом. Я замешкалась, сворачивая спальник, ии последние надежды ожидающих обрушились на меня. Затем меня атаковали биси-такси — водители велосипедов. Они всегда очень настойчивы и хотят отвезти тебя даже туда, куда тебе вовсе не надо. Еле прорвалась сквозь них — и оказалась на мрачном бетонированном берегу моря, похожем на тюремный прогулочный двор. И в этот момент я поняла, что ошиблась с направлением и что ничего здесь не найду. Такое тоже бывает в путешествии.
 В итоге я согласилась сесть в биси-такси и попросила отвезти меня на выезд из города. Водитель никак не мог поверить, что мне нужно именно туда, и все пытался привезти меня на местную автостанцию или в гостиницу. В конце концов я решила слезть и идти пешком. Шла и разглядывала Баракоа. Обычный рыбацкий поселок. Туризм его сильно испортил. Туризм со своими запросами вообще портит все естественное и настоящее, что встречает на своем пути.
 В Баракоа полусгнившие деревянные лачуги соседствуют с опрятными, покрашенными в пастельно-розовый или бледно-зеленый милыми домиками с табличкой в виде глазика. Этот глазик значит лицензию на аренду. Каса партикуляре.
 И вокруг какие-то отвратительные лица, и ощущение такое, будто нельзя никому доверять.
 Шоколадная фабрика Единственный производитель шоколада на Кубе. Шоколад я пробовала, он совершенно отвратный. Какой-то масляный, и сахар на зубах хрустит.
Мрачное здание с выгоревшим портретом Че и пяти каких-то революционеров. Интересно, к чему они здесь. Наверно, к тому, что если бы не Че, на Кубе был бы вкусный шоколад и много чего еще. Великолепная заслуга.
 Почти на выезде из города меня подхватил еще один биси-таксист. Его «бисиклета» представляла собой нечто совершенно космическое — вместо обычного сиденья для пассажиров туда были вмонтированы два кресла из старого автобуса, а к рулю была примотана старая магнитола, которая орала музыку R-n-B, а водитель, мачо с мускулами в черных очках, подпевал своим любимым песням и в такт нажимал на клаксон.
 Когда дорога шла в гору, он спрыгивал, но не позволял мне слезать и вез свое странное такси вручную, чувствуя себя при этом настоящим мачо.
В каком-то селе к нему присоединился его приятель на таком же драндулете. Тому было очень интересно про Россию. Он ехал рядом и спрашивал: «А это правда, что в России люди раз в неделю моются?».
 Я очень долго смеялась. То что у нас медведи по улицам ходят и на балалайках играют — это никого не удивляет. Но вот что мы моемся раз в неделю — такую культурную ассоциацию я слышу впервые. В отличие от вас, кубинцев, у нас даже из крана горячая вода течет. А если и не течет, то мы, как и вы, ее подогреваем и поливаем на себя из ковшика. Наверно, вы имели в виду баню и традицию топить ее только по субботам. Может быть, в этом есть доля правды. Может быть, русские действительно в чем-то свиньи и свинее их невозможно представить. Я инстинктивно вспоминала, когда последний раз мылась. Получалось, что вчера.
 И уже почти въехали в деревню, где живет брат моего Марселино. Маленькая деревенька, вся такая милая и в цветочках. Кругом революционные таблички. Единственная достопримечательность — под огромным сводом скалы мужики с утра до вечера сражаются в домино,даже в рабочие дни. С самого утра лил дождь, но им он нипочем. «Да, дождь здесь льет с самого сентября», — говорит старая мать Марселино. С сентября! А сейчас — февраль! Не знаю, как Баракоа может при этом считаться туристическим местом. О чем думали люди, которые хором советовали мне сюда ехать? И что сейчас делают эти бедолаги — европейские туристы из одного со мной автобуса? Наверно, сидят на веранде, болтают и пьют кофе — еще одни бездарно проведенные каникулы.
 Я иду плавать, несмотря на дождь. Третий раз за все путешествие. Вместе со мной в море плавают какие-то гадкие колючие водоросли, полено, чья-то туфля. Волны буро-зеленого цвета, совсем не похоже на картинки с туристических буклетов. Но по-прежнему вода такая ядреная, что если попадет в нос или рот, обжигает.
 Брат Марселино, общительный милый парень, тоже говорит по-русски. Мать гордится: у нее шесть сыновей, и все на букву М. И все удачливы. Двое учились в России. Один живет в Германии. Прислал Марселино мотоцикл.
 Мне беседа становится скучной, и я зеваю. Никаких рыбаков. Никакой революционной истории. Дачный поселок.
 Я начинаю разделять взгляды автора моего путеводителя. Про любое место он пишет: «Здесь ничего не происходит», «Здесь совершенно нечем заняться». Такое ощущение, что этому парню самому по жизни до омерзения скучно. Зря только он не написал: «Здесь с сентября по февраль льет дождь».

 [Автостоп]
 На следующий день, в такой же дождь, собираюсь выезжать в Гавану.
 Выехав из деревни, я сразу поймала удачу — микроавтобус, везший туристов из Баракоа в ОльгИн. Название «Ольгин» звучало чудно, и оно было мне очень по пути.
Англичане, заскучавшие в дороге, с охотой начали разговаривать об экономике и политике Кубы. Конечно же, американцы создали Кубе такие условия — но зачем? С тех пор, как развалился Советский Союз, Куба вполне безобидная страна. И зачем держать эту базу в Гуантанамо? Будем надеяться, что Обама сможет что-то изменить. И Фидель тоже вовремя отошел. Рауль помягче, конечно же. Хотя и Фидель — тоже умный был. Всем недовольным режимом он позволил сбежать в Штаты. Потому что если не выпустить пар, страна бы взорвалась изнутри. А тех, кто остался, стал карать, как контрреволюционеров. Это, конечно нарушает декларацию о правах человека…
 В этот момент машину тормозят серьезные люди в форме с оружием наперевес. Требуют документы и подозрительно осматривают салон. После так же молча дают ехать дальше. «Не надо было брать эту русскую! — шутят англичане. — Наверное, это ее ищут». У меня перекосилось лицо. После злополучного Чивирико подобные шутки мне не кажутся смешные. Стараюсь улыбаться.
 Вообще-то англичане — очень приятные люди. Особенно приятно вести с ними неторопливую беседу на английском посреди кубинских джунглей.
По дороге нам попадалось три или четыре патруля, и все нас подозрительно осматривали. Англичане объяснили, что, скорее всего, ищут контрабандистов наркотиков или оружия, ведь это место, откуда совершаются нелегальные переправы из Флориды.
 И я вспомнила историю, когда кубинцы угоняли самолеты и паромы, чтобы эмигрировать в Америку. Все они говорили, что ими руководят не политические, а только экономические причины — заработать за бугром и вернуться в родную страну. Я содрогнулась и поняла, что на Кубе до сих пор все не так уж гладко.
 И ведь революция значит изменение существующего порядка. А у них уже пятьдесят лет застоя, и они до сих пор именуют это революцией. Получаются двойные стандарты. Контрреволюционерами называют тех, кто на самом деле хочет совершить переворот.
 Я окончательно запуталась в этих мыслях и решила больше не думать.
 Мы проезжали мимо заброшенного советского поселка. Однотипные бетонные пятиэтажки напомнили мне родину. Но никакой ностальгии в этом не было, одна неприязнь.
 Раньше это были общежития для рабочих, но сейчас производство закрылось, и в этих домах никто не живет. Они выглядят мертвецами с пустыми глазницами. Через пару километров уже начинается милый кубинский поселок с одноэтажными домиками, где вовсю кипит жизнь. Так советское внедрение доказало свою несостоятельность. Не получилось у нас научить всех, как жить.
 * * *
 После Ольгина у меня началось невезение. Англичане сказали: «тебе везет», и я повторила это. А ведь это самый верный способ спугнуть удачу. Вместо того, чтобы придти на автостанцию в Ольгине, я решила поехать стопом, рассчитывая на дальнейшее везение. И дело не в деньгах, просто хотелось прокатиться с огоньком, с экстримом, так, чтобы запомнилось, а не дремать, скрючившись всю дорогу в автобусе.
 Сначала вообще никто не останавливался. Потом проехал какой-то грузовик и затормозил уже в двадцати метрах от меня. Мне пришлось бежать к нему наперегонки с толпой школьников в форме. Кажется, я уже видела этот грузовик, проезжавший в обратном направлении. Он тогда был нагружен тушами животных.
 Забравшись в кузов, я обнаружила, что все измазано ошметками жира и кишками, ползают мухи, ни к чему нельзя прислониться, пол скользкий, дорога кошмарная, надо за что-то держаться… Иногда случаются вещи, которых по всем параметрам лучше бы не было, и тогда фраза «все к лучшему» доказывает свою несостоятельность.
 Потом опять я долго ждала. Ела какую-то дрянь в забегаловке (лучше бы не ела), потом остановился «камаз», два весельчака-водителя, и я попросилась ехать с ними. О, этого точно не надо было делать. Лучше бы я не рождалась на свет, чем пережить такое. И меня даже не насторожила фраза водителя «Все, что быстро, — плохо».
 Водители грузовика обещали к утру быть в Санта-Кларе. Да, точно, бывают вещи, которые лучше бы не случались.
 Тащиться со скоростью тридцать на старом «камазе», по плохой дороге, подпрыгивая, как кузнечик, на метр от сиденья на каждой кочке, даже несмотря на то, что ты принял условно лежачее положение и завернулся в спальник, даже несмотря на то, что водители — нормальные люди, и купили тебе два апельсина на стоянке…
 Они останавливались примерно через каждый километр, чтобы чинить мотор, кабину нужно было наклонить, мне приходилось выпрыгивать вместе с вещами, ждать на улице, отбиваясь от комаров, и запрыгивать обратно.
 Затем мы просто остановились в каком-то маленьком городе, и это было непохоже на поломку.
 — Где мы? Что происходит? Мы ждем кого-то?
 Они говорят:
 — Мы ждем полицию.
 — Что, за мной?
 У меня все внутри похолодело. Уж эти два балагура никак не могли меня предать. Неужели снова меня депортирует имиграционная полиция?
 — Нет, ха-ха. Конвоировать груз.
 Я так и не смогла поспать в эту безумную ночь. Как только сомкнулись глаза, мне начинали сниться сны. Будто мы едем по дороге, усеянной трупами — женщин, детей, стариков, некоторые совсем белые, будто засахаренные, другие — сожженные дотла, третьи просто застреленные; и свежие, и совсем разложившиеся… Видимо, тут было что-то вроде атомной войны, со множеством видов оружия и с разными типами убийств. И по радио что-то передавали, но я пропустила мимо ушей. А теперь прошу водителей остановить машину, чтобы выйти и посмотреть, что же стряслось, сфотографировать и попытаться осмыслить это. Но водители мне говорят: «Что ты будешь фотографировать, когда все уже произошло, все уже всем известно? Станешь подходить к трупам — и тебя точно пристрелят, мало ли, кто ты такая есть?» Действительно, мало ли, кто я такая есть? Эта мысль с силой ударила мне в голову: «Мало ли, кто я такая есть?» Почему окружающие люди не задумываются, кто я такая? А я ведь могу быть кем угодно…
Видимо, в этом сне включились отдаленные воспоминания когда-то виденного документального фильма о гражданской войне в Африке, еще пара-тройка образов, и главное, мое удивление, что на Кубе абсолютно ничего не происходит. Мне даже сложно себе представить, что в этой стране когда-то была революция, люди жертвовали своей жизнью в борьбе за что-то, прятались в тростниковых полях, где-то звучали очереди из автомата… Может быть, сон был просто гипертрофированным воплощением моих ожиданий. Я проснулась в поту от тряски в кабине грузовика. Тем сильнее было впечатление от сна, что дорога, машина и водители были одни и те же во сне и наяву. Но как хорошо было проснуться, хоть и на долгой дороге, под скучным и ослепляющим солнцем, но — в стране, где нет войны. Во сне я профукала все самое интересное — атомную бомбежку, расстрелы, гражданскую войну - и даже не вышла посмотреть на трупы. Но этот сон дал мне понять, что мне не нужны трупы, мне не нужна война, я не хочу гнаться за «объективной» реальностью и тем самым становиться ей в услужение. Война — это гораздо серьезнее, чем просто фотография, но многие войны стали устраиваться как раз таки ради фотографов. Я выхожу из этой игры. Я в прекрасной, дружелюбной и самой безопасной стране. Я надеюсь, сюда больше никогда не нагрянут люди с автоматами. Даже если они будут желать добра.
 К рассвету мы не проехали и четверти обещанного пути. Я попросила остановить, выскочила, как ненормальная и сказала им: «Спасибо. Это была худшая ночь в моей жизни!». Бедняги, они ведь не виноваты, они ведь говорили, что никуда не спешат. Я же сама к ним напросилась.
Я оказалась с охапкой вещей на пустой дороге. Поднимался рассвет, по обеим сторонам дороги было тростниковое поле. Тростник скрывал меня целиком, и я вспомнила легенды про семнадцать партизан, которые после крушения утлой лодчонки Гранма остались в живых и прятались в таких вот тростниковых полях от солдат Батисты.
Я отломала толстую палку тростника, очистила ее и начала жевать жесткие волокна, высасывая из них сладкий сок. И это было так прекрасно, как во сне, в свете восходящего солнца. Я вспомнила, какой гадостью мне показался этот сок, когда мне его купил на остановке в Санта-Кларе старик-революционер. И вот сейчас я его ворую на государственных плантациях. Одна и та же вещь обрастает разными обстоятельствами и становится чем-то совсем другим…
 А потом я стояла на пустой дороге и раздумывала над сущностью автостопа. Погоня за приключениями в отсутствии рационального смысла. В какой-то момент эта штука перестает работать. Может быть, дело в том, что ты взрослеешь, обрастаешь деньгами, что у тебя уже есть солидное право бронировать себе билеты. В какой-то момент ты начинаешь ценить время больше, чем приключение. То-то и оно. Здесь ты прокалываешься и очень много теряешь. Может быть, я не права. Если бы прокрутить назад пленку и выбрать еще раз, я бы выбрала другой вариант. Другой, где бы не было этого «камаза», полного духоты и ночных кошмаров. Я бы, может быть, вообще отказалась от своих хиповских привычек, стала бы нормальным, цивилизованным гражданином этого общества, все поступки которого подчинены законам здравого смысла и легко объяснимы полиции. Может быть, я стану такой когда-нибудь, только пока меня все еще тянет на приключения.
 Кое-как я добралась до места, где происходил цивилизованный автостоп, — на железнодорожный переезд в маленьком поселке. Как всегда, у дороги сидели на своих котомках кубинцы, а дяденька в желтой форме свистел проходящим автомобилям. Когда я подошла к нему и сказала на плохом испанском, что мне нужна тачка — срочно и до самой Санта-Клары, он тут же… позвал полицию. Полицейские вежливо попытались меня спросить, откуда я и куда еду, и самое главное — почему не на автобусе. Я бы тоже хотела задать себе эти вопросы. Кое-как я объяснила им, что я студентка, уже месяц изучаю в Санта-Кларе… э-э-… испанский язык. Ездила на выходные к другу… друга зовут? Э-э-э… Антонио…Сюда приехали на его машине, а обратно вот… опоздала на автобус.
 «Телега» вышла крайне подозрительная, они спросили у меня документы и, не зная, что еще сказать, отпустили. Я спросила: «Эй, а тачка будет?».
Они подозвали человека в желтой форме и что-то ему сказали. Человек кивнул и через пять минут поймал мне новенькую иномарку. В ней сидели люди, которых я изначально приняла за представителей трех поколений: отец и его дочка с младенцем. Но потом оказалось, что это канадец, не умеющий и не желающий говорить по-испански, и его кубинская жена с новорожденным сыном. Они гнали из местечка «Две пальмы» около Сантьяго до пригорода Гаваны, к ее родственникам. Она была чернокожая, длинные волосы и белые зубы, а он был похож на престарелого, потолстевшего и чрезмерно волосатого Робби Уильямса. Он гнал сто сорок и слушал кассету с дешевой R-n-B-шной попсой, которая, видимо, прилагалась к этой машине. Когда его останавливали местные ГАИ за превышение, он даже не собирался их понимать. Их прекрасно понимала его жена, но тоже не могла ему объяснить, так как не знала английского.
 Все девчонки на Кубе мечтают уехать в Канаду. Для этого сидят ночью со словарями, чтобы выучить хоть как-то английский.
Ей повезло больше других. Она едет сейчас на шикарной тачке, ее волосы развеваются по ветру, а на руках она держит сына, который, возможно, станет гражданином другой, более благополучной страны. Они останавливались в маленьких придорожных магазинчиках, и он покупал ей духи и мыло, а она прыгала от счастья, ведь эти товары ни один средний кубинец за свои деньги не купит. По сути, ей хотелось все. Она лишь показывала пальцем: это, это и вот то. И он молча покупал. А потом она втайне мне говорила: видишь, какой он у меня классный. Типичная мечта кубинской девицы. Может быть, он когда-нибудь заберет ее с собой. Но сейчас просто приезжает, как на курорт. И мне стало так грустно за эту девочку, хотя, наверно, она чувствует себя ужасно везучей… Я с интересом наблюдала их странные отношения, их общение, когда они говорили на двух разных языках и совсем не понимали друг друга, как вдруг обнаружила, что поворот на Санта-Клару давно позади. А значит позади мои оставшиеся вещи и радушная семья  Матео. Мы двигались в Гавану. Да здравствует все новое и неожиданное.

 [Гавана]
 И вот, наконец, Гавана.
Гавана.
 Я напишу это еще раз.
Гавана.
 Или, как произносят кубинцы, «Лявана».
Не совпадает почти ни одна буква.
 Я счастлива, что попала сюда именно в конце своей поездки. Я надеялась, что теперь-то, проболтавшись три недели по этой пыльной стране, после простодушной Санта-Клары и расцвеченного музыкального Сантьяго, я смогу избежать типичных восторгов туриста.
 Сначала я хотела вообще ничего не писать про Гавану. Потому что, так или иначе, это будет похоже на информацию из туристического проспекта. Хуже того, я не нахожу слов даже для этого. Гавана слишком невероятна. Слишком не подвержена описаниям. Очень концентрированный бульон. И сколько ни пробуй, непонятно, из каких ингредиентов он состоит.
 Стены крайней степени обшарпанности — именно так, как я люблю. Дома уже не подлежат реставрации и похожи на стариков, которые не отрицают своего старения, а находят в нем что-то особенное, и смотреть на них не мерзко, а наоборот, даже любопытно.
 Когда я въезжала в город, у меня не было сомнений, куда ехать. Конечно же, к Капитолию. В этой громаде нет совершенно ничего кубинского, точно так же, как в Исаакиевском соборе нет ничего русского, и непонятно, чем то и другое так привлекает туристов. Может быть, их сила в том, что в реальности они еще громадней и абсурдней, чем на картинках в глянцевых путеводителях.
 Мое короткое пребывание в Гаване как-то само собой разделилось на три части: бессмысленные брожения, официальные поражения и сумасшедшие люди.

 [Бессмысленные брожения]
 Большую часть времени я просто брожу по Гаване, маленькая и потерянная, как будто бы заколдованная этим городом, не в силах начать реальные действия. Мое время заполняют какие-то уличные перекусы за национальную монету, изучение карты и попытки померить шагами волшебство места.
 Слоняться по Гаване как-то очень приятно и атмосферно, особенно в то время суток, когда солнце еще не начало или уже прекратило печь. Первое, что я увидела, отойдя от громадного штемпеля-капитолия, были Китайские ворота. Ворота Расемон, сразу же назвала их я. А за ними — китайский квартал. Не то, чтобы тут жили одни китайцы, но они тут есть, удивительно, и до Кубы добрались. Здесь есть целая улица, состоящая из одних только китайских ресторанчиков и лотков со сладостями. Думаю, это единственное место в стране, где существует более одного вида пирожных, и ни одно из них не напоминают булку с гоголь-моголем сверху.
 Здесь же стоит очередь за дешевой едой, которую накладывают в специально свернутую картонную коробочку. Пока ты ешь, на коробочке прорисовываются жирные пятна от жаренного на масле риса. Это стоит всего десять песо. Скорее всего, когда на Кубу придет капитализм, этого уже не будет, как может не стать многих прекрасных маленьких вещей, родившихся в изолированном от остального мира государстве.
 Первые люди, которых я встретила в этом городе, были какие-то русские блондинки. Они, как и я, ошивались вокруг Капитолия. Решив сфотографироваться, одна из них прислонила зад к блестящему розовому кадиллаку, но тут же попала в объектив моей камеры. «Эй, смотри, какая дура, она твою фотку сфоткала», — прогундосила ее подруга с каким-то ужасным ростовским выговором, думая, что никто вокруг ее не поймет. Я обернулась и сказала: «Сама дура». И ушла. Вот теперь понимаю, что значит встретить за границей соотечественников.
 Все иностранцы будто бы концентрируются только в зонах отелей или кафе. В каждом таком заведении вежливые официанты разностят мохито на предельных скоростях, а колоритные музыканты поют настоящие кубинские песни. И поют хорошо. Словно ты слушаешь пластинку того самого клуба «Буэна виста». И мне тоже захотелось послушать.
 Я зашла в кафе и села за пустой столик. Вся веранда была украшена огромными растениями в горшках, которые казались пластиковыми. Я посмотрела меню и заказала себе стакан подогретого молока за 1 Кук. Есть не хотелось, а холодное питье мое слабое горло отказывалось принимать. Через какие-то несколько минут приятного музыкального ожидания официант в идеально белой рубашке вынес мне прозрачный высокий стакан, наполненный белым. Сверху белого бултыхалась маленькая желтоватая пеночка, от каких сильно тошнило в детстве.
 Кубинские песни, под которые я пила молоко, были настолько прекрасны, что даже самая мерзкая пенка проскочила на ура, и горлу полегчало.
В это время я не заметила, как все приличные иностранные гости разошлись, и я осталась единственным посетителем кафе. Музыканты продолжали играть для одной меня. В перерыве трубач подошел и спросил, какая музыка мне нравится. Горячая сальса? Томное фламенко? Настоящая кубинская трова? Я растерялась. «Мне нравится старая кубинская музыка». И они зарядили «Гуантанамеру», поглядывая на меня, подмигивая и изо всех сил стараясь угодить.
 Целый оркестр из пяти человек играет вживую для одной меня песни назаказ.
 Это было слишком Я не могла спокойно слушать и наслаждаться, чувствуя себя какой-то барыней или рабовладелицей. Оставив какие-то чаевые, я ушла, и в ту же секунду музыка в кафе прекратилась. Наступила тишина, музыканты стали складывать свои инструменты, а я снова вышла на душную шумную улицу.

 Гавана – огромный город. Чудовищно огромный. Расстояния здесь такие, как в обычном месте были бы от одного поселения до другого.
 Я остановилась у Ганди из «Клуба гостеприимства». Целый день в Гаване я пыталась дозвониться хотя бы до кого-нибудь из своих знакомых, но ничего не получалось. В этой стране вообще трудно с телефонами. Сотовый — это редкость, почти роскошь, он невероятно дорогой. Домашний телефон есть у каждого пятого или десятого, и звонить идут обычно к соседям. Телефоны-автоматы здесь принимают только карточки и очень редко — монеты. Где и как достать такую карточку, я до конца поездки так и не поняла. Один парень в Гаване увидел мои телефонные мучения и просто написал мне номер своей карты, по которой можно было бесплатно звонить до конца месяца. Как это получается, ума не приложу. Безлимитный тариф?
 Дозвониться удалось только до Ганди, и это большое счастье, потому что более умного и осмысленного человека вряд ли можно было встретить во всей Гаване. Ганди — молодой учитель, только что закончивший университет. Он — один из немногих, кому легально удается путешествовать по миру. У Ганди дома есть Интернет, так как его мама — медсестра, а медикам подключают домой бесплатный Интернет с доступом только на электронную почту и несколько специализированных сайтов. Так вот, мой друг смог бесплатно поучаствовать в нескольких международных молодежных конференциях, вот недавно вернулся из Кении. Благодаря путешествиям его горизонт сильно расширен, а знание английского — безупречное. Поэтому с ним было легко.
 Правда, его дом находился в одном из окраинных районов, куда очень тяжело добираться. Его улицы нет на карте, и никто из местных не знает, где она находится. Так что лучше мне было запомнить дорогу с первого, а не с четвертого раза… Дом его тоже не имеет номера, а просто называется «Здание коммерции и гастрономии» в честь скромного магазинчика на первом этаже.
 Ганди со своими друзьями собирался ехать на пляж с утра, и я решила чуть позже к ним присоединиться.
 Когда я решила поехать на пляж, поняла, что это не так-то просто сделать. Для этого нужно выехать из этого злополучного района Кохимар (о его существовании не знают даже некоторые таксисты) в центр города, там приехать на автовокзал, сесть на специальный автобус номер четыреста, но для начала найти место, где он останавливается (никто из местных не знает). И наконец, найдя это место, ты должен встать в конец нужной очереди, чтобы получить специальную картонку с номером. И тогда при входе в автобус водитель убеждается, что ты получил картонку с номером, и что у тебя правильный номер, и черт знает что еще, и только тогда берет с тебя плату за проезд (какие-то смешные деньги, кажется, полпесо) и пропускает в салон. Я не сразу поняла эту сложную античеловеческую систему и встала сразу в очередь к автобусу, минуя длиннющую очередь за картонками (какие к черту картонки? Зачем?), но водитель меня с позором прогнал, и все вокруг смеялись, а кто-то сочувствовал и давал «дельные» советы. Так я познакомилась с хромыми венесуэльцами, потому что они тоже не знали эту систему, но отнеслись к ней гораздо более терпимо, чем я. Оказалось, венесуэльцы и люди из других бедных латиноамериканских стран приезжают на Кубу, чтобы пользоваться местной бесплатной медициной. Фидель объявил международную программу по приему особо сложных больных, не имеющих средств на платное лечение. Медицина на Кубе действительно считается передовой.
 На ушах своих венесуэльских знакомых я обнаружила маленькие пластыри. Значит, хромоту теперь тоже лечат иглоукалыванием. Китайская медицина на хорошем счету на Кубе. Я вспомнила Леонардо из Сантьяго, который разрабатывал какое-то суперновое медицинское оборудование.
 «А вы видели здесь парк Ленина?» — почему-то спросили меня венесуэльцы. Действительно, в Гаване есть парк имени Ленина. Только зачем он мне? Парки Горького, библиотеки Ленина, станции метро Челюскинцев у меня еще с моей родины вызывают сильную скуку.
 До пляжа я все-таки доехала. В автобусе номер четыреста ехала модная кубинская молодежь, они пели всю дорогу хиты в стиле регги-тон, которые знали наизусть.
Пляж назывался «Тропикоко», по названию огромного отеля, расположенного поблизости. Когда я позже сказала это название моему старику, он долго смеялся. Наверно, потому, что раньше он работал в лучшем кабаре «Тропикана», а «Тропикоко» — это какая-то смешная пародия. Так или иначе, мой путеводитель очень не советовал никому останавливаться в этом отеле, да никто, собственно, и не собирался…
 Ганди и его друзей на пляже я так и не нашла.
 С одной стороны были тростниковые навесы, под которыми — очень дорогой ресторан. Рядом на песке стояли музыканты с полным набором инструментов: контрабас, джамба, гитара — и играли традиционную такую трову, тоже полный набор: “Guantanamera”, “Hasta siempre comandante”, “Besa me mucho”, в стиле «Буэна виста», только очень посредственно, как могут играть пляжно-ресторанные музыканты, так же как у нас играли бы «Калинку-малинку» и «Очи черные».
Под навесом сидели пузатые кубинцы и обнимали девочек. К одному обычно прислонялось сразу по две-три. Я решила сказать пару слов, чтобы узнать, кубинец ли этот самый толстый дядька с золотой цепью. Он пригласил меня за стол, где было все: ананасы, блюда из красной рыбы, салаты с морепродуктами. Ни в одной семье, в которой я побывала (и даже в семье рыбака) люди не ели морскую рыбу и морепродукты, что меня сильно удивило, ведь вокруг — бесконечное море-океан… Видимо, рыба — стратегический запас страны, который простым смертным не продается. Даже курица поступает в магазины по особым дням, и вдоль улицы тут же выстраивается очередь. А тут — этот человек получает все по щелчку пальцев. Стройные девочки прижимались к нему крепко и хихикали.
 Оказалось, он занимается системой rentcar — то есть проката автомобилей. Он назвал цены, и они оказались выше, чем в Европе — наверно чтобы не пугать чрезмерной дешевизной европейских туристов. Система работает при большом отеле, поэтому от клиентов отбоя нет. «Да, крошка?» — спрашивает он у девочки слева, той что погрудастей, и кладет ей в рот дольку ананаса.
 Слева от гостиничного пляжа, на песке отдыхали «простые смертные», те, кто не собирался арендовать шезлонг за 5 долларов. Какая-то компания подозвала меня и попросила сфотографировать их на память. Оказывается, это были мать и дочка, к которым в гости приехали мексиканцы. Они были без сомбреро, поэтому я не распознала их национальность. Один мексиканец собирался жениться на этой девушке и забрать ее с собой в Мексику, что всячески поощрялось ее матерью. Вообще, они были добрые-добрые и приторные-приторные: видно было, что они только что встретились. Мексиканец стал угощать меня теплым пивом (сервеска), но я отказалась, предпочла «пепси», в которую уже успел налететь песок. Они расспрашивали меня о моей жизни. Мне 22, и у меня нет жениха, и я даже не ищу. Как странно! И еще у них была еда из коробочки — точно такая, как продавали в китайском квартале. Они предложили, и я, после того как насмотрелась на настоящую еду в ресторане, села по-турецки и стала есть. Ерунда, что еда полностью наполнилась песком. Вместе с рисом там оказались ужасные куски чичароне! Я с отвращением выплюнула это в песок и оставила попытки хоть что-то поесть в этот день. Потом речь зашла о музыке, они стали звать меня всем вместе вечером пойти на традиционные танцы, но я сказала, что не умею танцевать сальсу. И тут мексиканец произнес: «Ты не пьешь, не куришь, не ешь, у тебя нет жениха, ты не танцуешь. Скажи мне, что ты делаешь на Кубе???»
После пляжа мне трое суток было плохо, и я не могла встать с постели. Наверно, солнечный удар. И я подумала, что это какая-то полная ерунда — целое утро ехать куда-то (еще хуже — лететь на другой конец планеты), чтобы весь день валяться на солнышке, как огрызок, получать ожоги и солнечные удары. Почти все европейцы, которых я встречала, сгорали в первый день, и всю оставшуюся поездку ходили красные, как вареные раки. Наверно, этот знак будет предметом гордости по возвращении: «Я был на Кубе. Там такооое солнце, видите как меня зажарило?»
 Попила холодного – заболело горло, поносила фотоаппарат – заныла спина, побыла на солнце – получай ожоги и солнечный удар, поела чего-то в гостях – приветствую тебя, понос… Эти бесконечные неприятности с собственным физическим телом очень сильно осложняют поездку. Под конец я была так изношена и утомлена, что были невозможны ни радость от приключений, ни погружения в рефлексию по поводу увиденного и происходящего.

 [Официальные поражения]
 Балетная школа. Это получилось гениально. У меня была идея показать самых разных девчонок Кубы — тех, кто работает в национальном балете и тех, кто трудится в секс-индустрии. Про школу балета было написано даже в моем неинтересном путеводителе. Написано было так: вы увидите шикарное здание балетной школы, а если вам повезет, перед вами даже промелькнет короткая юбка и стройные ножки. Я же решила проникнуть в самый центр мироздания — туда, где меня будут сплошной окружать короткие юбки и летающие ножки. Я просто зашла, что-то насвистывая, как в гиперболизированных мультфильмах Диснея. В футболке с Че Геварой, волосы чуть растрепаны, красный загар на лице, да и фигура совсем не как у балерины. Меня тут же затормозил охранник и вежливо спросил, какого черта. Я ответила, что направляюсь к директору. Мне тут же указали подниматься на второй этаж. И вот, я в святая святых. Иду по лестнице, которая шикарнее лестницы Эрмитажа и любой другой, виденной мной. Директор оказался очень занятым типом, и неизвестно, сколько могло продлиться ожидание. Я осталась одна в огромном коридоре. Сначала просто ждала, потом начала коситься на стеклянные двери, в которых мелькали ножки, и эти девочки-мотыльки, девочки-феи и мальчики-эльфы. Потом я тихо встала и пошла по коридору, пошла, пошла, пошла, завернула за угол, и мне уже нечего было опасаться, я зашла в класс и начала снимать с таким видом, мол: так, я тут фотограф, буду вас сейчас снимать, но вы не обращайте на меня внимания.
 В классе происходила обычная по виду тренировка, девочки с будничными, ничего не выражающими лицами тянули и изгибали свои тела так, что у нормального человека наверное треснули бы и сломались кости, прыгали высоко от пола, вытягивали носочки и вставали на цыпочки. Это все было как в волшебном сне. Ощущение такое, будто эти девочки даже ходят, не касаясь земли. Они красивы – как одна, наподбор. И нет ни одной негритянки, сплошь белые или благородно выглядящие мулатки.
На их лицах несомненно уже было отпечатано присущее им высокомерие. Они знали, что они – лучшие, или, по крайней мере, избраны, чтобы стать такими, любая закончившая балетную школу автоматически попадает в национальный балет Кубы, а это не просто кое-что, это лучшая позиция, которую может занять здесь женщина.  Аплодисменты, лучшие гонорары, мировые турне, международная известность…
Один из кабинетов, все девочки в красных юбках, среди них одна – удивительная и гордая Сара. Она выглядит так, будто изначально наголову выше всех, будто ей самой судьбой предписано стать звездой, примой балета, именно ей будут посвящены улыбки и аплодисменты, томление поклонников и мировая слава. Она с удивительно прямой спиной, ступает, как пава, и, несмотря на то, что есть здесь девочки смазливее и правильнее лицом, из глаз ее сыпятся такие искры собственной неповторимости, что начинаешь верить, будто она и вправду прекрасно. И еще все вокруг, мальчики, девочки и даже преподаватели, твердят: «Сара то, Сара се», а Сара только отвечает легким кивком и сразу отворачивается, чтобы подарить снисходительную улыбку кому-нибудь другому.
Меня взяла злость на эту Сару: «Что она о себе мнит? Она ведь даже не красива!» Но потом меня отпустило, и я почувствовала: «Она ведь и вправду станет звездой»
И тогда я вспомнила бедную маленькую Сабину, племянницу Матео, которая так старается, и которая такая хорошая и прелестная, но у нее будто в глазах написано будущее: ей никогда не стать такой звездой.
 После того, как я уже сняла все, что хотела, я вернулась к директору. Это был чернокожий сухощавый человек со скучающим лицом, никак не похожий на балеруна, а скорее на упивающегося собственной значимостью бюрократа. И он сказал: «К сожалению, вы не можете снимать в нашей балетной школе без специального разрешения Министерства Культуры» (но для этого нужно аккредитовываться в центре прессы, но для этого нужно получить журналистскую визу, что займет примерно полгода и кучу всяких других бумаг, и так далее, и тому подобное до бесконечности, crazy system, чего они так бояться — я могу пойти на улицу и снять проституток за 10 песо, вот вам и политика информационной безопасности, точнее, информационная блокада).
 Я хотела ему это сказать, но лишь кивнула с наивным видом: «Ааа, извините, я не знала». И спокойно свалила с полной флешкой фотографий.

 Табачная фабрика. Она находилась слишком в центре, слишком на виду у туристов, была слишком отреставрированной, так что сразу становилось понятно: приманка для иностранцев, куча толпящихся зевак в магазине с сувенирными сигарами и ромом. И сразу понятно: это совсем не те сигары и ром, что продаются в уличных кафетериях на углу. Даже в таких вещах есть разделение: сигары для иностранцев и сигары для местных. «Чудесный аромат» и «горький дым».
Унылые кубинцы, выкрикивающие у входа: «Здесь дорого! Покажем, где дешевле!»
 Я была уже достаточно раздражена, начала продираться сквозь эту безумную толпу, повторяя свое настойчивое “permiso” (разрешите). Толкнула девицу. Она оттолкнула меня. Кажется, это продолжалась история моих неудач, потому что она оказалась служащей фабрики, которая должна была стоять на входе и пускать посетителей. Естественно, меня с моим большим фотоаппаратом и наглой мордой никуда не пустили. Хотя мимо меня сновали туда-сюда целые толпы экскурсантов. Сначала сказали придти позже. Я поболталась немного по китайскому кварталу, вернулась, и они сказали позвонить серьезному дяденьке с именем из мыльной оперы — Хосе Антонио, который должен был дать официальное разрешение на съемку. Слушая в телефонном автомате длинные гудки и вежливое бормотание автоответчика, я представляла себе слезливую сцену в квадрате телеэкрана: «О, Хосе! — Да, Мария! — Пропусти меня на табачную фабрику!»
Так и не дозвонившись, отправилась в другое отделение фабрики в совершенно другом районе. Напротив громадного отреставрированного здания сидели рабочие и курили сигары после трудового дня. Это значило, что я опоздала. Но люди колоритные, что надо. От прожженных негритянок с хриплым смехом, до юных красоток, только что сошедших с клипа Puff Daddy.
 Я познакомилась с низкорослым смешным парнем по имени Эрнесто Чупик (ха-ха, имя полностью соответствует виду). Он представился мастером какой-то бригады и обещал провести меня на следующий день.
 Но на следующий день сказали, что сегодня суббота, все работают, но посетителей не пускают. Я поулыбалась охраннику, поговорила с ним 5 минут и пригласила на дискотеку вечером: «С тобой — куда угодно. Хочешь в Россию — поедем в Россию!». Это была шутка, но он видимо отнесся к этому серьезно.
В понедельник я пришла снова, но охранник был уже другой, а я даже обрадовалась, т.к. ни на какую дискотеку так и не пошла. Вместо того, чтобы спокойно пройти на фабрику вместе с группой иностранцев, где шансы были 50 на 50, я стала дожидаться своего несчастного Чупика, который наконец вышел и закурил сигару, и мне пришлось ему в третий раз объяснять, что я хочу не просто пройти на фабрику, а хочу еще и снимать. А в итоге меня все-таки провели на фабрику, дали специального парня, который меня водил по цехам и что-то рассказывал, в то время как я снимала этих чудесных колоритных женщин, которые, может быть, всю жизнь жили и формировались именно такими, чтобы дождаться щелчка моей камеры. И где-то на пятой минуте вбегает испуганный Чупик и в истерике кричит: «Ты не можешь! Ты не можешь!» А я еще ничего не успела. Только я снова достаю камеру, как этот нелепый чупик снова дергает меня за рукав. В итоге, вместо того, чтобы добыть мне малину, он мне ее испортил. И какую малину!
Потом долго сидела в кабинете директора и говорила, что снимала только потому, что Хосе Антонио мне разрешил. Он говорит: «Хорошо, но должна быть бумага. Ничего не поделаешь». Но невозможно получить бумаги, если ты уже здесь, и не с журналистской визой. Хоть об стену головой треснись. Чистой воды бюрократический бред. Мир, который они сами придумали и в нем погрязли. Когда я наконец дозвонилась до Хосе Антонио, его голос оказался не сентиментальным и героическим, как в сериале, а таким нудно-вежливым голосом молодого человека, вершащего судьбы мира. Он сказал: «Извините, если вы не аккредитованы в МИД как журналист, ничем не могу вам помочь».
Столько усилий для дурацкой табачной фабрики, фотографии которой и так видишь в каждом путеводителе и буклете. «Табачную фабрику только дурак не снял», — давала мне напутствие моя руководительница по фотографии. Я оказалась полным дураком. Я не сняла.
 В этот момент в голове возникла волшебная фраза, не оставлявшая меня всю оставшуюся часть путешествия: «Вещи могут идти так, а могут — совсем по-другому». Это никак не объяснить и не прокомментировать, это уже само по себе аксиома, не нуждающаяся в доказательствах. Ты можешь попасть в школу балета, а можешь пройти мимо, не зная, что внутри. Ты можешь попасть на табачную фабрику, а можешь споткнуться о бюрократические препятствия. Нет никаких универсальных правил и никакой судьбы. Ты можешь проскочить в игольное ушко и не попасть в большие ворота. Вариантов и комбинаций — сотни тысяч, и ты никогда не узнаешь, оказалась ли правильной твоя. Жизнь — как задачка, есть только «Дано», которое можно назвать «судьбой», но есть также «Найти» и «Решение», которые ты должен определить сам.

 Кабаре. Я искала, где бы мне встретить проституток, чтобы как-то уравновесить историю с балеринами. Я встретила иностранных туристов, и они сказали: «Конечно же, нужно пойти в кабаре. Там на каждого посетителя по три девочки рассчитано».
 И я пошла.
 Кабаре в Гаване сильно отличалось от того, что я видела в Сантьяго.
 В Сантьяго — старые девицы в дырявых колготках, эти девицы всегда остаются после шоу в надежде выпросить у кого-нибудь из посетителей баночку пива. Каждая из них выглядела, как усталая учительница географии в провинциальной школе, по вечерам тягающая авоськи с продуктами.
 А в Гаване — девочки-красотки, девочки — заводные куколки, привыкшие к чрезмерному вниманию и знающие себе цену. Они похожи на переросших мускулистых старшеклассниц, на которых будет неодобрительно коситься директор школы за то, что они одели чересчур пестрые платья с короткими пушистыми юбочками.
За столиками заведения расселись туристы. Ведущий наигранным голосом спрашивает у всех: «Де ке паис ту эрес?» — «Из какой вы страны?». Кругом раздаются разные ответы, здесь собралась вся география мирового процветания и благополучия. Нет, пожалуй, только королей мирового королевства — Соединенных Штатов.
«Де Руссия», — говорю я, конферансье делает удивленную мину, все посетители аплодируют, а ди-джей ставит татушек «Нас не догонят».
Сюда могут приехать только лучшие, только достойнейшие, имеющие толстый кошелек и могущие себе позволить такой отдых. Кубинские девочки молятся на иностранцев и вьются вокруг них стаями. Сами же туристы, приезжая сюда, словно ограждают себя невидимой стеной — экскурсовод водит их по городу, произнося «посмотрите направо», «взгляните налево», в ресторанах им подают то, чего никогда не попробуют местные жители, в отелях им каждое утро меняют полотенца, и они смотрят на реальную страну только через тонированные окна комфортабельного автобуса или такси.
 Две престарелые сестры-англичанки с неправильными чертами лица наняли себе двух стриженых кубинских мальчиков-танцоров, и те должны развлекаться с ними и учить их танцам. Мускулистые мальчики с взъерошенными гелем волосами крутятся вокруг них, и старухи начинают казаться себе на 20 лет моложе. Они стараются изо всех сил получать удовольствие — чересчур громко говорят и смеются, зажмуривают от радости глаза, когда слышат знакомую мелодию, стараются танцевать «с огоньком», «чтобы запомнилось». Но вся эта радость иностранцев — какая-то вымученная, гипертрофированная, напоминает попытки выжать сок из камня. «Я плачу за это, значит я должен получать от этого удовольствие». Это называется «отдых».
 И весь отдых состоит из четко определенного списка удовольствий. Еда, пляж, вечером танцы. Иногда экскурсии. Для самых интеллектуальных. Неинтересная и ненужная информация, которая забывается через 2 часа.
 Для них играют музыканты, их возят блестящие автомобили, им поют певицы, им обольстительно улыбаются мальчики-жигало, для них светят звезды. Но эти мальчики никогда бы не были с ними, если бы были не «на работе». Просто они работают как профессионалы и тщательно скрывают, что им за это платят.
Нет, я не завидую, потому что вижу, чем за это платят. Для себя я выбрала другой метод.
 Девочки из ансамбля вышли на сцену, станцевали 2 танца, поворачиваясь на своих каблуках и виляя пестрыми хвостами платьев. Одни из них старались улыбаться как роботы (после этого обычно болят челюсти), другие сохраняли каменные мины, третьи с нескрываемым разочарованием смотрели на полупустой зал, где немногие мужчины все были уже с дамами. А потом вышел конферансье и объявил, что, к сожалению, вечер заканчивается. А ведь все только начиналось! Иностранцы были не слишком расстроены — они сейчас просто пойдут в бар и проведут вечер за барной стойкой. Всем вернули десять долларов за вход. Ничего не произошло. «Я как раз собиралась уходить из вашего дурацкого кабаре», — подумалось мне.
 В следующий раз я пошла уже в отель «Панамерикано» недалеко от того места, где жил мой друг Ганди. Ганди говорил, что все девочки-хинетеры собираются там по вечерам. Иногда там бывают дискотеки, и тогда шансы девочек на успех увеличиваются многократно.
 Скучное здание отеля сразу показалось мне тем, чем нужно. Дискотеки в этот день не было. В холле, в красных кожаных креслах, на фоне портретов революционеров с лозунгами, сидели 3 девочки в обычных для Кубы нарядах. Они ничем не были примечательны, разве только казались чуть более сальными и замызганными. Даже курить у них получалось как-то по-особому вульгарно. Одна пошла в туалет намочить животик, и остальные тут же последовали за ней. Такое бесцельное шатание из туалета — в бар — затем в холл — и обратно, долгое курение без удовольствия, перекидывание с ноги на ногу, произнесение дежурных фраз, общая атмосфера усталости, разочарования и отсутствия смысла. Я попыталась их фотографировать, но смысла в этом тоже особого не было. Они тут же вставали в ряд и начинали мне позировать. В итоге они выпросили у меня по одному доллару, и я ушла.
 У меня не вызвали сочувствия эти молоденькие девчонки. Все, что было видно на их лицах — какая-то несмываемая грязь. Я не увидела, как они ищут клиентов и как все происходит потом. Но я могла бы это представить себе более чем образно. Одинаковые комнаты со стандартными койками, раскрытый чемодан, из которого торчат вещи, кафельная ванная и быстрый, неинтересный секс… Все это как бы было написано на лицах этих девочек, уже впечаталось в их глаза и вросло в кожу.
 По дороге назад со мной произошла еще одна история.
 Около отеля росли два гиганских дерева с извивающимися ветвями. Они были совершенно лысыми, без коры, и кожа их чуть-чуть шелушилась. Мне сильно захотелось залезть на одно из них и подумать спокойно под луной обо всем происшедшем и происходящем. Когда я уже залезла, я увидела, что именно на этих деревьях растут те самые огромные гремящие бумеранги, которые я видела у шаманов и у африканских танцоров. У шамана такая штука лежала на алтаре, и он объяснял: существует семь духов-ориш, у каждого есть свое название, свой католический святой, свой цвет и свой музыкальный инструмент, при помощи которого этому духу служат, оказывают всяческие почести и уважение.  Вот этот инструмент — для богини Очун. Он потряс эту удивительную погремушку, и внутри нее застучал маленький дождик.
Теперь я увидела полным-полно таких штук на этом волшебном дереве и решила забраться повыше, чтобы сорвать хоть одну. Но, как назло, дотянуться ни до чего не получалось.
 И тут подошли полицейские. Они сказали мне: «Немедленно слезай». Я подумала, что это снова тема с семенами и животными, которых нельзя вывозить из страны. Я слезла.  Пришлось соврать им, что я живу в этом отеле. Зачем на дерево залезла — хотела добыть сувенир для своих друзей, т.к. завтра уезжаю. Полицейские погрозили мне пальцем, сказали, чтобы я никогда больше так не делала, потому что это опасно. А потом один спросил:
 — А сколько тебе таких штук нужно?
 — Ну, две.
 И полез сам на дерево, чтобы сорвать мне эти штуковины. Я действительно увезла их с Кубы и подарила друзьям, непременно сопровождая это байкой про добрых полицейских.



 [Сумасшедшие персонажи]

 Йоанка.
 Я сидела на ступеньке какого-то дома в старой Гаване и чистила руками едкий апельсин, когда заметила это нечто. По улице шла толстенная девица с кокетливой прической и в такой короткой юбке, что было даже непонятно, как она под такой полоской материи может что-то скрыть. Юбка была едко-фиолетового цвета и напоминала скорее оборочку, вставленную между двумя слоями жира.
 Девушка несла в своей руке половинку тыквы.
 «Проститутка?» - думала я. «Но почему такая неаппетитная? Почему в этом районе? И почему с тыквой?».
 Инстинктивно я оставила свой апельсин и последовала за ней.
 Она как-то странно отреагировала на мое «Привет, хочу с тобой познакомиться». Видимо, ей еще не приходилось слышать такие фразы от девушек. Хотя на Кубе чего только не может потребовать утонченная душа туриста.
 Она посмотрела на меня подозрительно, потом оглядела мой фотоаппарат, болтающийся на плече в состоянии полуготовности, повернулась и пошла в другую сторону. Я настойчиво последовала за ней.
 Чем-то ее внешность так запала мне в душу, что я так захотела выяснить, где и как она живет, о чем думает и говорит.
 В конечном итоге она расслабилась и приняла мое присутствие как должное. «Давай зайдем в супермаркет. Надо купить ребенку сухое молоко», - даже не предложила, а потребовала она.
 На Кубе есть 2 типа магазинов – местных и импортных товаров. Местные лавочки выглядят более чем убого. На фоне портретов Че и Фиделя – убогие пустые прилавки, на которых уныло лежит три или четыре товара, совершенно нетоварного вида. В большие мешки здесь насыпают рис. Как-то один раз я решила здесь купить маленькую упаковку компотика, т.к. умирала от жажды. На меня странно посмотрела продавщица и сказала, погрозив пальцем: «Компотик – это только для детей. Выдается строго по талонам». Компотик! Им жалко компотика за 25 центаво для обезумевшего от жары человека!
 Есть и другие магазины – где можно купить черное печенье Нестле, соус и бульонные кубики Магги, мягчайшую туалетную бумагу и консервы. Это – лавочка иностранных товаров. Здесь все продается за Куки и стоит дороже, чем в Москве. Белые сверкающие прилавки, красивые прозрачные витрины и… почти всегда пустое помещение. Сюда заходят иностранцы и богатые кубинцы. Иногда – и простые люди: дети, старики, женщины – но только чтобы поглазеть.
 Девица привела меня именно в такой магазин. Положила свою тыквину на прилавок и стала выбирать: мне того, этого и вон того. Памперсы для ребенка, сухое молоко, сигареты, сникерс…
 Я расплатилась за ее покупки, и мы вместе пошли к ней домой. Я чувствовала себя немного Алисой в стране Чудес. Я просто наблюдала за калейдоскопом меняющихся передо мной странных персонажей, сама же ничего не предпринимала для этого.
 Дома у нее было сыро и темно. Точнее сказать, окон не было совсем, потому что с других трех сторон к дому были прилеплены другие дома, а с единственной открытой стороны располагалась дверь. Стены были серые, просто бетонные плиты, замазанные на швах известкой. На стуле сидела еще одна девица и нянчила совсем крошечного младенца. У младенца не было поросячьего хвоста, как в Кэролловской сказке, но был какой-то огромный вылезший наружу пупок. Я впервые увидела, как выглядит грыжа. Чудовищно непритягательно.
 Моя новая подружка небрежно схватила ребенка, отчего он заорал, и принялась его нянчить и успокаивать, но так сильно при этом тряся, что малыш так и не смог успокоиться.
 - Что это с ним? – спросила я, указывая на пупок.
 - Так и было. Таким родился.
 - Да, но это же опасно для его жизни?
 - Ну да. Опасно.
 - Так что же, надо наверное делать операцию?
 - Ну да. Вроде надо.
 - Так что же вы?!
 - У нас нет денег на операцию.
 - Так медицина же на Кубе бесплатная!!!
 - Да, но он такой маленький, и ему нужен специальный уход. Этот уход стоит 10 долларов.
 - И что, вы не можете заплатить 10 долларов, чтобы выжил ваш ребенок?!

 Конечно же, я оставила этим девицам десять долларов. Они так хотели пива и так просили его у меня, что, боюсь, они не дотерпели до операции и потратили деньги на что-то другое.
 Оказалось, что обе девицы безработные. Йоанка, недавно родившая, когда-то мечтала стать проституткой, но явно не отвечала профессиональным требованиям. «Слишком жирная», - вздохнула сестра.
 Йоанке всего 19, она не получила никакого образования, и вот теперь стала матерью-одиночкой. Она говорит, что ее парня забрали в армию, а как только он вернется, они поженятся, но у меня возникли большие сомнения по поводу правдивости этой истории.
 Ее сестра Йарили, двадцатидвухлетняя хинетера, тоже не слишком стремится к легальному заработку. Да, у нее есть образование, но чтобы работать по специальности, она в свое время должна была пройти двухлетнюю практику на государственном предприятии. А так как практики нет, то и работать ее никуда не берут. По тону ее голоса чувствовалось, что она не очень-то и стремится.
 - Какие у тебя хорошие сандали. Сколько стоят в России?.. Ты наверно скоро уезжаешь, подари их мне… А у тебя есть какая-нибудь одежда?.. А духи?.. Ты что, даже не взяла с собой духи?.. Ну хочешь, я за этим всем сама к тебе приду. Ты скажи, где ты остановилась…
 - Найди мне русского жениха, - повторяла она. - Я хочу уехать в Россию.
 - Но почему именно в Россию? Там не лучше, чем на Кубе.
 - Хоть в Россию, хоть куда. Мне все равно. У меня нет жениха, и я хочу жениха-иностранца.
 И я представила себе зиму, какой-нибудь дремучий подмосковный поселок, где кутаясь в пальтишко, стоит на остановке необразованная негритянка, в бесконечном ожидании автобуса, и ее медленно заметает снегом, а потом валят в сугроб хулиганы и закидывают снежками… засыпают снегом… в лучшем случае…
 Или роскошную квартиру какого-нибудь бизнесмена или деятеля культуры на Рублевке. Она ходит голая в одних хрустальных туфельках на каблуках, переступает шкуру белого медведя со страшно оскаленной пастью, несет на серебряном подносе два стакана с ромом к огромной кровати с балдахином. А на кровати – тщедушный лысый мудак, с кривыми волосатыми ногами, берет стакан, а потом говорит: «Вставай раком, сучка» на чистом русском. Она не понимает языка, но делает как он велит…
 Нет, думаю лучше как-нибудь в жаре и бедности, среди кубинских джунглей и узких улочек, в вечно звучащей и опьяняющей как ром сальсе, дискотеки и сербеска с пусть такими же бедными, но знакомыми и безопасными приятелями-мулатами…

 Старик. Уже после своих чивирикских приключений с Рамоном и полицией я узнала, что Хэмингуэй написал свою книжку «Старик и море» в Гаване, а значит и мне незачем было ехать так далеко. Потом я встретила в Гаване удивительного старика. Конечно, он мало похож на героя хэмингуэевской книжки. Он вовсе не рыбак и вовсе не так беден. Он пьет ром («рон») и не вынимает изо рта сигару. Его седые усы постоянно закручены вверх. Ему 80, но он выглядит как постаревший и замумифицированный мальчик. У него идеальная осанка, но его походка напоминает походку окоченевшего трупа, который не то чтобы экономит усилия на лишние движения корпуса, а просто не может их совершить в силу своей окоченелости. Он двигается по миру ровно с доступной ему скоростью, но он все время движется, так что начинаешь удивляться: сколько сил в этом человеке и как размеренно он научился с годами их тратить!
 Когда-то он был администратором лучшего в стране кабаре «Тропикана», а теперь сторожит на парковке старые велосипеды и биси-такси. Он не имеет никакого отношения к революции, и никогда не имел. Революция ему скорее помешала, чем наоборот. Но он относит ее к тем же категориям, что, например, жару или дожди. Не нравится — уезжай.  А чтобы привыкнуть, надо просто не думать об этом так много.
 Его квартира в старой Гаване завалена самыми разнообразными, некогда шикарными вещами, ставшими со временем просто старым хламом. Там стоит очень странный и ни с чем не сравнимый запах — запах волшебного прошлого, запах зависания во времени, когда ты не знаешь — не то что какой год, но какое тысячелетие на дворе. Ты не знаешь этого, и тебе все равно. На стенах — календари 80х годов из плейбоя, на них женщины с безумной химией, это не вызывает никакого сексуального чувства, просто дух времени, это все равно что в музее разглядывать парадные портреты красоток времен Да Винчи.
 Валяются пыльные книжки позапрошлого века и потрепанные дурацкие детективы 50х годов. Кругом большие бычки сигар и куклы — почти в каждом доме на Кубе белые куклы, покрашенные в черный цвет, это фишка эспиритуализма, но иногда черная краска отколупывается, и тогда все это начинает выглядеть страшненько и в целом довольно забавно.
 Так вот, я встретила старика, когда просто прогуливалась. Шла мимо, фотокамера на плече и достаточно времени в запасе, что уже половина залога успеха. Сначала меня привлекла колоритная парковка, стены которой были исписаны странными фразами «Рок», «Туалета нет», «Есть собака». И я просто зашла.
«Какая собачка!» — это второй залог успеха, заинтересоваться какой-нибудь ерундой. — «А она укусит? А можно сфотографировать?»
 Никто на меня почти не среагировал. Я села на свободный стул и действительно стала щелкать собаку. Старик треплет ее за ухо. И просто сидит на стуле. Потом к нему приезжают люди, ставить велосипеды или чинить разваленные авто. Все к нему уважительны, жмут руки и остаются перекинуться словечком-другим и покурить вместе. Приехал торговец цветами, в корзине его велосипеда начинали вять несколько непроданных букетов. Эти веники, конечно же, достались мне, и теперь занимали мои руки, не давая фотографировать.
 В этот вечер я поняла, что все это — ровно то, что я искала. И спокойно ждала, что все само собой произойдет. Поток сам понес меня, и я просто расслабилась, будучи в максимальной степени собой.
 «Эй, Нинья!» — крикнул старик собаке. Нинья — значит детка. Одинокий старик, который любит свою собаку, а она безумно любит его. Почему-то мне сразу показалось, что этот старик одинок, по-другому и быть не могло. Одиночество въелось в его кожу и фигуру вместе с табачным дымом и ромом.
 Он не делает лишних движений, не говорит лишних слов, собака сама кладет голову ему на колени и просто молчит, все обездвижено, все обеззвучено, но в этом всем кроется какая-то невидимая нежность. Обычная парковка, кто-то чинит моторы, наивные надписи на стенах, букет цветов в руках.
 Я задаю дурацкий вопрос, нравится ли ему эта работа. «Нравится? — переспрашивает он. — Да как сказать, я об этом никогда не задумывался. Тут ничего не нужно делать, просто быть ответственным».
 Быть ответственным, значит — просто быть, сидеть целый день на стуле, видимо это и есть секрет долголетия — ты никуда не спешишь, все вещи происходят в свое время, весь мир меняется, и может быть рвется на части, а ты просто сидишь, зарабатываешь на свой хлеб просто тем, что тебе принадлежит какая-то там ответственность, и тебе никуда больше не надо, и каждый раз любимая собака кладет голову тебе на колено, прямо как в истории с Потием Пилатом, когда он завис в вечности наедине со своим любимым псом. После того, как ты распял Христа, тебя уже ничего не может волновать. Кто знает, может быть мой старик тоже в чем-то таком виновен?
 «Моя жизнь была о-очень грустной», — снова начал он отвечать на мой вопрос и надолго замолчал. В этот момент мы уже сидим у него дома, в двух кварталах от парковки, как-то само собой получилось, что мы перешли к нему домой, чтобы поговорить, а точнее помолчать. Я пью крепкий черный кофе, он — ром. Это с самого начала было похоже на то, как свершаются какие-нибудь любовные романы в духе фильмов Франсуа Озона или Ким-ки-дука, и мне от этого немного забавно — я и 80-летний, черный как уголь старик, впитавший какую-то пустоту отсутствия времени, почти ровесник Фиделя, но из совершенно другой сказки. Мне это все кажется каким-то атмосферным и захватывающим, будто бы я попала в другое кино, где я — всего лишь актер, а есть еще невидимые мне режиссер и зрители, может быть, и все они — тоже я, в одном лице, все это кружит меня, качает по волнам и не позволяет остановиться, хочется заглянуть на следующую страницу, чтобы увидеть, что же дальше, и… сделать из этого потрясающую историю.
 Было слишком поздно, и до дома моего друга Ганди — слишком далеко, остальные же «друзья» по хоспиталитиклубу оказались просто людьми, промышляющими на частных гостиницах, а мне хотелось настоящей кубинской атмосферы.
 В итоге старик предложил мне ночевать в комнате наверху, а сам он останется внизу, на узком красном диване. Наверху маленькая уютная спальня, и потолок скошен под чердачную крышу. В углу стоит алтарь сантерии. Слишком невероятно и слишком похоже на сон. На постели вместо простыни — клеенка. Я испытываю смешанное чувство отвращения и эйфории от происходящего. Неужели мой старик действительно мочится в постель?
 Вокруг — странные (но нельзя сказать уродливые) запахи. Но здесь нет ни одного запаха, который бы напоминал о болезненной старости и разложении. Одинокому старику сложно следить за собой. Но он следит.
— В чем ваш секрет долголетия? — спросила я.
— В том, что я курю и пью, но в меру, а главное — что я моюсь каждый день.
Наутро оказалось, что в доме у старика живет еще один пес. Он все время закрыт на балконе и, в отличие от Ниньи, «полный бездарь». Старик всего лишь открывает балкон, сует ему миску с едой и снова закрывает балкон, не обращая никакого внимания на обезумевшего от радости и истерии щенка. Пес привязан какой-то старой веревкой, и от любого рывка она больно сдавливает ему горло, от чего он еще сильнее визжит, и получается такое смешанное проявление чувств, от радости до отчаяния. Теперь бедное существо опять будет сидеть взаперти, в узкой клетке балкона, а старик спокойно пойдет туда, где на полной свободе бегает Нинья, он будет подзывать ее, медленно гладить целый день, сидя на стуле, кидать ей лучшие сладости, которые изредка покупает себе сам.
Меня поразила его безжалостность. То хладнокровие, с которым он проявляет и самую душевную ласку, и самую неоправданную жестокость.
— Почему? — спрашиваю.
— Что — почему?
— Почему вы держите бедного пса взаперти на балконе?
— Потому что не люблю, когда собака в доме, — равнодушно отвечает он.
 Я осталась у него еще на несколько дней. Отчасти потому, что мне просто было так удобно — ночевать в центре Гаваны. И еще для того, чтобы при помощи фотографий рассказать историю этого старика. Передать ту грусть в глазах, о которой он не знает сам.
Он совершенно не обращал внимания на щелчки фотоаппарата, сколь часто они не звучали, может быть потому, что был глуховат. В любом случае, он оказался лучшим объектом для съемки.
 Старик водил меня по старому центру, чистил мне особым образом сладкие апельсины, которые приносил каждый день с рынка для меня, покупал мне мягкую туалетную бумагу за доллары, а сам продолжал пользоваться старыми газетами, но при этом был ко мне тоже совершенно хладнокровен. Я в его жизни была чем-то средним между избалованной Ниньей и тем щенком на балконе.
 А я продолжаю каждый вечер возвращаться в его дом, принюхиваться к странным запахам, по вечерам кивать на его монологи, из которых я понимаю не больше 10 процентов.
Он рассказывал про свою жизнь. У него было много женщин. Самая любимая из них уже мертва, и он никогда ее не забудет. Все остальные — либо они ушли от него, либо он бросил их, и почти все тоже в конце концов уже мертвы. Его дети тоже почти все мертвы, а те, кто остались, живут в других частях города, и старик не желает их навещать. Он хочет быть один, ему нравится его бесконечное одиночество, он почти упивается им. В его жизни было слишком много всего, и теперь он сам создал свою пустоту и рад оказаться в ней. Он смахивает пыль со старых портретов, и показывает их мне. «Эта дочка умерла от рака, когда ей было 44, этот сын погиб в драке…» Он говорит об этом с каким-то отстраненным равнодушием, будто пересказывает сюжет давно виденного фильма, названия которого уже не помнит.
 Однажды рано утром я спустилась в одних трусах и майке в туалет, думая, что старик еще спит. Мне было очень плохо, одновременно у меня болело горло, была обожжена солнцем кожа, случился понос от какой-то неправильной еды и начались месячные. Мне было так плохо, что я даже не понимала, жива я или уже нет.
Старик подозвал меня хриплым голосом с постели, попросил подойти, потом ближе, еще ближе… Когда он потянул ко мне руки, я завопила и отскочила. Это произошло так неожиданно, что я до сих пор не могу поверить, было ли все на самом деле, или это — лишь сон больного сознания. В этот день я ушла, и так получилось, что больше не появилась в его доме. А теперь понимаю, что даже не знаю точно, как его зовут. Он произносил мне что-то типа Хосевьен, но мне кажется, нет такого имени. Даже Word подчеркивает.

 Старуха. Этой ночью я возвращалась после бесплодного посещения кабаре. Расплатившись с таксистом, я дернула дверь подъезда старика, у которого в эти дни жила. Дверь была закрыта. Наверно, старик уснул, не дождавшись, а дверь заперли соседи. И я снова подумала: Вещи могут идти так, а могут идти по-другому. И решила пробраться через соседний балкон.
 Зашла в соседний подъезд, поднялась по узкой вонючей лестнице в лучших диккенсовских традициях. После того, как неудачно вломилась в самодельную комнатенку, отгороженную от лестничной площадки какой-то ободранной фанерой, где спали какие-то странные люди прямо на полу, где меня облаял какой-то облезлый Пушок и где не было в помине никакого балкона, я решила не успокаиваться и сделать вторую попытку.
 Выше этажом, сквозь дверные щели я видела, что в комнате горит свет (2 часа ночи). Оттуда же доносились звуки, которые я слышала еще с улицы. Сначала я подумала, что это обрывки телесериала — какие-то непонятные стоны, всхлипывания и причитания с преувеличенно театральной интонацией.
Постучала — и сама испугалась. Но это был единственный ход на балкон к старику, где я могла хоть как-то доночевать остаток ночи. Хотя мне было уже все равно.
 После моего стука истерично-самозабвенное пение на секунду приумолкло, а затем раздались недовольные возгласы. Я испугалась. Ожидала как минимум классической сковороды по морде. Или резко распахнувшейся двери и хозяйку с револьвером в руке. Хотя нет, на Кубе не бывает револьверов.
 Открывает мне старая тощая негритянка, накачанная ромом, очень черная и сморщенная, почти без зубов и сиськи на пузе. Я не знаю, как себя вести и что же теперь будет. Видимо, она ожидала соседей, в очередной раз жалующихся на шум. Была готова к схватке. Но увидев меня, остолбенела и тоже не знала, как себя вести.
 Я на своем ужасном испанском пытаюсь объяснить: вот мол, закрыто, нет ключа, можно через ваш балкон?..
-АА, — медленно начинает понимать она. — Италия!
— Си, си, — говорю. — Италия, Италия. Можно на балкон?
 И, не дожидаясь ответа, медленно прохожу.
— Италия! — радостно кричит она, смакуя это слово на разные лады. — Италия!!
— Но, — говорю. — Но Италия. Руссия.
 Но полоумная старуха уже не слышит и почти приплясывает: «Италия! Италия!». Никак невозможно было ее переубедить.
 Я зашла на балкон и замялась. Нужно было быть как минимум тарзаном, чтобы проделать этот маневр. А я не тарзан.
 Не тарзан я, я маленькая девочка, увешанная как яблоня фотоаппаратурой.
 Решаю оттянуть время.
— Можно сделать у вас одну фотографию? — спрашиваю, уже заинтересовавшись алтарем. И не дожидаясь достаю камеру.
 Когда я начала снимать, старуха закричала: «Пелликула!»
 Я думала: ну вот сейчас точно врежет чем-нибудь тяжелым по башке, но она просто продолжала упоенно вопить: «Пелликула! Пелликула!». Подумала, что про нее сейчас будут снимать фильм.
— Но пелликула, — говорю. — Фото.
 Но она уже не слушала.
— Как ты хочешь снять меня? Так? Так? — и начала принимать карикатурно-сексуальные позы. Наверно подумала, что я снимаю порно-фильм, а она в нем главная звезда.
Не делаю ничего, просто снимаю — ее и все вокруг. Старуха сама разыгрывает передо мной спектакль из одного актера. Хватает раздолбанную гитару, где не хватает половины струн. Начинает бренчать и завывать. Затем бросает гитару и позирует мне на постели.
-Ллувия! — кричит она. — Ллувия, ты хочешь меня? Ты хочешь мое тело?
Дело в том, что глагол querer в испанском имеет слишком много значений. Но я поняла ее именно так.
 Я с любопытством и жалостью смотрю на ее жидкую грудь, на белые большие трусы, натянутые выше пупка, — в комнате, заваленной одеждой и ритуальными предметами, в комнате, где старых уродливых кепок и кроссовок больше, чем старухе лет. Наверно, когда-то она все это барахло продавала.
— Сколько тебе лет? — спрашиваю, чтобы как-то ее отвлечь.
— 57, — говорит она. Думаю, она была не очень честна.
— Где ты работаешь?
— Нигде.
— А это что?
— Одежда. Плохая.
 Во время этой игры в бессмысленные вопросы ответы я почему-то вдруг почувствовала, что она целиком и полностью в моей власти, она готова подчиниться любому моему слову. Но я молчала.
— Ты что, эспиритуалистка? — спрашиваю наконец.
— Да.
— Я бы хотела… мм.. увидеть обряды, какие-то ритуалы, что ли…
 Она обрадовалась, что я сказала хоть что-то, схватила огромный гремучий барабан и начала изо всех сил греметь прямо у меня над ухом.
Я снимала, а про себя думала: хоть я и падаю от усталости, но должна снимать до последнего про судьбу несчастной женщины, чокнутой старухи, афрокубинской шаманки.
 Но я была уже слишком измотана.
 А сейчас я хочу передохнуть немного, — объявляю. Пан или пропал, ночевать все равно негде.
 И старуха с готовностью бросает барабан и бежит в другую комнату стелить мне постель.
 Я укладываюсь на матрасик, накрытый простынкой, и уже чувствую, как подступает сон, но тут старуха сбрасывает одежду и прыгает ко мне — наверно так, как радостно ныряют со скалы в море в первый день купального сезона.
— Рувия! Р-рувия! — стонет она театрально.
 О нет, что мне еще предстоит пережить в эту ночь?
— Ты что, лесбиянка? — говорю. Но она видимо не знает такого слова.
— У тебя что, нет мужчины?
— Нет, Рувия, нет.
— И детей?
— Нет, также нет.
 И она продолжает карабкаться мне в постель. Это при том, что мы уже договорились, что я сплю в этой, а она в другой комнате.
— Ну нет, — говорю. — Я сплю здесь, ты спишь там. Я здесь, ты там. — Кажется, точно такая же реплика была в любимом фильме моего детства «Бетховен» по отношению к собаке.
 Старуха с собачьей же покорностью встает и уходит в другую комнату.. где берет гитару и начинает завывать. Потом берет свой безумный барабан и гремит на нем долго и нудно. В этот момент я думаю: «наверно это все слышит сейчас мой старик, до которого я так и не дошла. Наверно, он хорошо знает свою чокнутую соседку. Может это из-за него она так свихнулась?»
 Уже не обращая внимания на шум, начинаю засыпать. Как вдруг она открывает дверь и спрашивает: «Рувия»?
— У. — сонно отзываюсь я на знакомое прозвище. Что оно значит, я не понимаю.
— Кофе?
— Но, грасыас (нет, спасибо).
— Не хочешь кофе?
— Нет, нет.
 Уходит. Гремит на барабане. Потом снова стучится ко мне.
— Рувия?
— У-у.
— Закрою окно.
 Влезает на мою кровать, закрывает окно. Во мне лишь буддийское смирение: Когда-нибудь это обязательно кончится.
— Иди спать, — говорю.
— Хорошо, иду спать, — эхом отзывается она и бормочет вдохновенно: «Италия. Италия…»
 Потом снова врывается. Накрывает меня одеялом.
— Спасибо, — говорю. — Иди спать.
Потом еще одним одеялом.
Мне кажется, что так продолжалось всю ночь.
 Когда я с утра попыталась разлепить веки, то обнаружила на себе 4 одеяла и старуху, сидящую у моих ног и с готовностью сунувшую мне уже остывший кофе и неясную коричневую стряпню на тарелочке.
 Я взяла кофе. Он был налит в обрезанное донышко от стеклянной кока-кольной бутылки. От завтрака отказалась.
Черт, что я делала здесь? Снимала историю про поломанные женские судьбы? Или сама оказалась в капкане такой женской судьбы?
 Я встала, еще раз оглядела длинный ряд кепок и всякий хлам, взяла вещи и направилась к выходу.
— Рувия, куда ты? — вскочила старуха.
— Я по делам.
— Когда ты вернешься?
— Может быть, сегодня вечером.
— Сегодня вечером! Сегодня вечером! Прощай лувия!
 Я действительно вернулась сюда после еще одной неудачной вылазки в развлекательные заведения. После моего стука старуха просто распахнула дверь и бросилась мне на шею. Сзади ехидно наблюдала из коридора кучка соседей.
 Старуха уже была готова к концерту и тут же взялась за барабан. Стучала она ужасно плохо (или это национальный стиль?), каким-то неровным ритмом, плюс что-то пела и изгибалась. В комнате горел свет, балкон был открыт нараспашку, и за всем этим наблюдали люди с балкона через узкую улицу. Они смеялись над моей старухой, а она изредка поглядывала на них и делала им знаки, что «вот видите, кого я привела. Я же вам говорила, что она существует. Я не наврала.»
 В этот момент я чувствовала себя по меньшей мере Карлсоном, спустившимся с небес в дом наивного Малыша.
 Я закрыла ставни, чтобы эти людишки перестали издеваться над женщиной и ее мифом, т.е. мной. Недостаток настоящих зрелищ в коммунистической стране делает толпу голодной и готовой переключиться на мало-мальски интересное событие как на театральную постановку.
 Только потом я заметила маленького мужчину, сидящего на диванчике. Когда старуха, подпрыгивающая в экстазе со своей погремушкой, отворачивалась от нас, он делал мне всевозможные знаки: мол, не воспринимай ее всерьез, оставь ее в покое.
 Но старуха вовсю красовалась передо мной и стремилась только к тому, чтобы ее восприняли всерьез.
 Мне уже хотелось плакать.
 В перерыве между «композициями» я спросила у нее: «А кто это?», указывая на депрессивного мужчинку-сморчка.
— А, это так, — махнула она рукой.
— Муж?
— Нет, что ты.
— Любовник?
— Нет.
— Друг?
— Да. Просто друг.
Он сидел в углу и тихо переживал за нее, а может за себя, а может за целый мир.
 Я ничего не сказала и просто ушла, и в этот раз она не стала умолять или удерживать меня. В голове моей еще долго звучало ее умоляющее «Ллувия», так и не ставшее произнесенным, а это история стала пожалуй самым сильным, что потрясло меня в этой поездке. «Пелликула» так и не была снята, старуха осталась со своими богами и кепками, но что еще я могла для нее сделать?

    [Финал]
 В последний день я вернулась к своему другу Ганди. Я была наполнена впечатлениями, которые толком не могла облечь в слова. У меня почти сформировались ясные мысли по поводу Кубы. Страна, где все бесплатно — это неудачная попытка сделать всех равными, равно счастливыми. Фидель — демагог, потерянный в своих иллюзиях и мечтах. Мы прочли много антиутопий, и Куба — одна из них.
— Ты считаешь, что здесь все бесплатно? — спросил Ганди. — Да это просто страна, где никому не платят и бросают условно бесплатные подачки. А я не хочу ничего бесплатного. Я хороший специалист, я преподаватель, платите мне хорошую зарплату, и я сам буду покупать себе то, что я считаю нужным. И тогда я буду хотеть работать на вас. Я хочу платить за все, чем я пользуюсь. Я хочу платить за автобус, потому что знаю, что он работает на топливе, что сам его корпус изнашивается, что водитель должен кормить семью. Я хочу покупать разные продукты, мне надоело есть рис с фасолью. Я ем это только потому, что это единственное, что можно купить здесь, на что государство установило фиксированные цены. Рыбу здесь не достанешь ни за какие деньги, хотя мы живем у моря. Я не понимаю этой политики. Они пытаются контролировать все, но у них не получается ничего.
 Несколько лет назад наше правительство было одержимо идеей одеть всех в униформу. Чтобы учителя носили одно, водители другое, сельхозрабочие — третье. Все учителя должны были носить одинаковые туфли. Что за бред, я хочу сам выбирать себе одежду! Если бы она была, я бы смог ее выбирать, но ее просто нет.
 Потом государство решило дать народу холодильники. Очень дешево, кредит можешь выплачивать хоть 20 лет. Но за этими холодильниками нужно было записываться в очереди, и они — всем одинаковые. У каждого кубинца теперь в доме одинаковый холодильник. Даже у тех, кому гораздо больше нужна швейная или стиральная машинка. Но в этом государстве нельзя выбирать.
 Это называется социализм. Все для людей. Все, что отучает человека думать.
 Таксист, один раз подвозящий туриста, зарабатывает больше, чем я за месяц — преподавая детям науки, на изучение которых потратил пять лет в вузе. Это просто смешно.  Соотношение заработков здесь просто невероятное — если сравнивать с мировым уровнем. Это значит, что мы не можем купить ничего, привезенного из других стран.
Государству нужны люди с образованием. Оно дает это образование, но потом ты будешь обязан работать в четко определенном месте. 2 года после учебы ты должен пройти практику по распределению. В основном, всех отправляют работать учителями, даже кто не собирался никогда учительствовать. Если бы они платили нормально самим учителям, то такой проблемы бы не было.
 Или 2 года назад они придумали тактику — находить тех, кто получил высшее образование, но работает на стороне, например в банке или отеле, предлагать ему ту же зарплату, что он получает у себя на своем месте, но только за то, чтобы он преподавал. Человек соглашается, но чувствует себя в школе не на своем месте. Почему бы им просто не платить столько же самим учителям?
 Никто не хочет здесь быть учителями, полицейскими, строителями. Поэтому дома разваливаются, учителя уходят на целый урок поболтать с коллегами, оставляя учеников беситься, как им вздумается. С полицейскими — отдельная беда. Полицейских здесь никто не уважает. Прямо на улице им могут кричать: «Эй, деревенщина!» Потому что все они — выходцы из деревни. Для них всех это способ перебраться в город легально. Но они не знают городских условий, городской жизни. И как они могут при этом быть стражами того порядка, которого не понимают?
 Мне не нравится то, что в этой стране ограничивают свободу перемещения. Я хочу поехать в другую страну, но для этого я должен получить разрешение на выезд, а здесь это очень мало кому удается. И потом, даже по своей стране ты не можешь переезжать из одного города в другой. Ты как бы намертво приписан к своему городу или селу. Приехать, например, из Сантьяго в Гавану, чтобы тут найти работу — уже нелегально. Меня пока устраивает Гавана, но меня не устраивает сама мысль, что я не могу никуда отсюда уехать.
 Выйти на митинг здесь тоже невозможно. Просто написать статью и подать ее в газету — немыслимо. Даже какую-то художественную акцию провести — очень затруднительно, если это не связано с революционной пропагандой.
 Все преимущества при поступлении в учебные заведения и приеме на работу отдаются партийным активистам или детям партработников.
 Это все называется здесь социализмом, это грандиозный миф, страна, придуманная одним человеком. Но — Фидель сейчас стар и болен, почти не появляется на людях, и поговаривают, что одной ногой в могиле.
 Старик был умен, потому что первоначально после революции дал всем недовольным иммигрировать в США, а США их приняло. Остались только те, кто верит в режим или боится его, или кто терпит, потому что любит свою страну и хочет оставаться в ней.
 Сейчас пока никто не протестует. Критиковать режим здесь недопустимо не только в разговорах, но и в мыслях. Поэтому тебе показалось, что все так искренне любят Фиделя.  Просто все недовольство вытеснено на уровень подсознания.
 Молодежь ждет, что все их проблемы решатся вместе с глобальными переменами в стране и мире.
 Что Рауль с Обамой придут к какой-то договоренности, что американцы смягчат эмбарго, а Рауль даст больше свободы и новый вдох стране.
 Я не знаю, будет ли это так легко, как об этом все рассуждают. Но мне бы не хотелось иммигрировать из своей страны, но и на открытый протест ни за что не пойду».

 Ганди в этом разговоре дал ответы на все вопросы, которые не давали мне покоя все это время. После этого мы с ним тепло прощались, и я ехала на такси в аэропорт.
Куба. Простая страна, где вечный вопрос «Быть или не быть?» совершенно не актуален. Конечно быть. Сквозь 50 лет застоя и блокады, сквозь бедность и невежество, сквозь простую еду и простую одежду, под музыку сальсы и регги-тона, под гул старинного автомобиля, продирается однозначное и простое «Быть».
 Ради этого я и ехала сюда. Я решила свою головоломку. Я повстречала именно этих людей. Я побывала именно в этих местах и столкнулась именно с такими ситуациями. Я поставила себе задачей снять большой фотопроект, но это было всего лишь нитью, связующим звеном приключений, которые были важны сами по себе.
Я не могу сделать однозначных выводов о пользе или вреде социализма. Если он не делает людей более счастливыми, чем они есть, то какого черта он нужен?
Я уезжала назад, почти проклиная эту глупую бедность, это безумие и спокойствие, эти вечные слова «Энтонсес» и «Оисте?» («Значит» и «Слышала?»), эти слышимые мной на каждом углу от сальных мужчин «Ке Линда» («Какая красавица»)
 Я почти возненавидела эту трудность в получении самых обыкновенных вещей (смывать унитаз из ковшика, полдня тратить на поиск телефона-автомата, Интернет за 6 долларов, еда только по спискам или в специальных лавочках с иностранными товарами). Дедушка-Фидель вместе с Че смотрел на меня с каждого плаката, и его странный греческий нос с горбинкой выдавал в нем типа с неуравновешенным характером. Я радовалась, что Че погиб вовремя, не успев дожить до безнадежных двухтысячных и увидеть все это.
Какие-то безумные кубинские мифы, звучащие в России, оказались полной чепухой. Здесь нет наркотиков и наркоманов вообще, так что те, кто намекал, что я еду туда курить травку, сильно заблуждались. Здесь совсем не так много настоящих «кайфовых» чуваков – растаманов и просто модной прогрессивной молодежи. В основном это просто пиво, дискотека и стремление к примитивной сексуальности во внешнем облике.
 Я не видела никакого смысла в песнях, которые поются в России о Кубе.
 «А на моих ботинках до сих пор кубинский песок. Они не знают каким вкусным может быть снег».
 «Закрою глаза и вижу – золотой песок Варадеро»
 Песок – это только полоска пляжа. Это только хрустящая корочка длинного острова-пирожка. Добраться до начинки, кажется, никому из побывавших здесь русских не удалось.
Я нашла кубинцев сильно подавленными, но в целом неунывающими ребятами. Если бы не их оптимизм, здесь все было бы слишком похоже на Россию…
 Я ехала на другой конец Земли, чтобы увидеть свою собственную страну, но словно в кривом зеркале.
 Куба вот-вот будет на пороге чего-то, но это что-то никак не придет. Я переняла у этой страны такое ощущение долгого, но не тягостного ожидания. «Мы будем ждать, и новые вещи сами придут к нам, а пока мы ждем, мы будем играть в домино у двери дома, качаться на креслах-качалках, слушать музыку из старого радиоприемника, ходить на дискотеки, готовить простую еду, флиртовать»… Спокойные и доброжелательные, без всякой агрессии, кубинцы показались мне чудесным народом.
 Я буду скучать по этому легкому отношению к миру и к себе…
 Я унесу кусочек Кубы внутри себя, но очень скоро он растворится в другой среде, от него не останется и следа. А я снова буду слышать дурацкие мифы про несуществующую Кубу.

 Но Куба – она есть.
 Она существует, и это единственное, что мне удалось неопровержимо доказать за всю поездку.
 Куба есть, и она даже более чем рядом.
 Так я думала, садясь на самолет. Меня снова провожала семья Матео, мне была трогательна их забота, и сложно было ожидать чего-то подобного от незнакомых людей в России.
 В самолете из Парижа в Москву мне удалось побеседовать на русском, и я отметила у себя новый смешной кубинский акцент. Мы говорили о ценах на билеты, о свинстве авиакомпаний, странном поведении французов и пробках на дорогах. Я совсем разучилась говорить по русски, и мне даже не хочется вспоминать.
 Мне казалось, что более живого и настоящего мира, чем там, на Кубе, просто не существует.
 А потом – под резиной моих кед захрустел свежий мартовский снежок.
 Здравствуй, моя унылая родина. Не такая уж ты и близкая, как кажешься на первый взгляд…


 PS.
 Автор благодарит за помощь Матео, Йисер, Викторию, Ольгу, Иябо, Рамона, Марселино, Мигеля, Фиделя, Ганди и всех своих кубинских друзей.
 Отдельное спасибо друзьям, принимавшим участие в создании книжки – Антонио М. и Анне Прокофьевой.
 Связаться с автором, описать свои впечатления и указать на неточности можно по электронной почте: popovaira@yandex.r

 "Академия Вольных Путешествий" (АВП), Москва, 2007 г.
При ссылке, указывать адрес сайта www.avp.travel.ru  Автору сайта писать на gril_avp(а)mail.ru